Орасио Кирога
О РАВЕНСТВЕ
Регентша открыла дверь и ввела в класс новую ученицу.
– Сеньорита Амалия, – тихо обратилась она к учительнице. – Вот вам новая ученица. Из тринадцатой школы... По-видимому, это не особенно развитой ребенок.
Новая ученица стояла полная смущения. Это была щуплая девочка с бледными ушами и анемичными глазами. Была она из очень бедной семьи, и ее опрятный вид лишь еще более подчеркивал эту бедность.
Окинув быстрым взглядом одежду новой ученицы, учительница обратилась к ней:
– Отлично, сеньорита, садитесь вон там... Превосходно. Итак, сеньориты, на чем мы с вами остановились?
– Я отвечала, сеньорита! Об уважении к нашим ближним! Мы должны...
– Одну минутку! Сеньорита Паломеро, не можете ли вы нам сказать, почему мы должны уважать наших ближних?
Девочка смутилась так, что у нее покраснели глаза, и неподвижно уставилась на учительницу.
– Ну же, сеньорита! Вы ведь знаете, не так ли?
– Д-да, сеньорита.
– Тогда отвечайте.
Уши и щеки новой ученицы пылали, глаза были полны слез.
– Хорошо, хорошо... Садитесь, – улыбнулась учительница.– За вас ответит вот эта сеньорита.
– Потому что все мы равны, сеньорита!
– Правильно! Потому что все мы равны! Мы должны уважать богатых и бедных, сильных и слабых. Мы должны уважать всех, начиная с министра и заканчивая угольщиком. Вы это хотели сказать, сеньорита Паломеро, не так ли?
– Д-да, сеньорита...
Урок прошел благополучно. В дальнейшем учительница имела возможность убедиться в том, что ее новая ученица совсем не так глупа, как она предполагала. Но каждый раз девочка возвращалась домой печальная. Несмотря на то равенство, о котором им твердили на уроках, она хорошо помнила, какое удивление вызывали у всех ее грубые мальчишечьи ботинки. Она даже не сомневалась, что в превозносимом с таким пафосом уважении занимала самую последнюю ступень. Отец ее был угольщиком. И фразу, приводившую ее в отчаяние, она понимала так: «Мы должны уважать всех, начиная с министра и заканчивая угольщиком». Девочка была неглупа, и она отлично понимала значение этого «заканчивая». Она понимала, что никакого равенства не существует, но поскольку министр народного образования – это самая уважаемая персона, то, из чувства высшего сострадания, наша терпимость должна допустить, что он равен даже угольщику. Девочка, разумеется, вовсе не анализировала этой фразы, но подошвой своих простых башмаков ощущала, где была та непреодолимая грань равенства, перед которой ей следовало остановиться.
– Даже папа достоин уважения, – повторяла про себя девочка.
И однажды, оказавшись рядом с отцом, всю свою любовь к нему и все свое уважение к его знаниям она излила в горьких слезах:
– Пустяки, Хулита! – улыбнулся отец, – Но неужели она так и сказала: «заканчивая угольщиком»?
– Да, папа.
– Прекрасно. Для средней школы... Скажи мне, а ты знаешь, в чем состоит равенство, о котором говорила учительница? Нет? Тогда при первом же удобном случае спроси у нее об этом. Интересно знать, что она скажет.
Удобный случай представился в следующем месяце.
– «...потому что все мы равны, богатые и бедные, сильные и слабые».
– Сеньорита!.. Я одной вещи не понимаю... В чем мы все равны?
На какое-то время учительница остановила на девочке свой взгляд, в котором было написано удивление ее невежеством; а может быть, она просто воспользовалась паузой, чтобы поскорее подыскать не приходивший ей в голову ответ.
– Но, сеньорита, – проговорила она наконец.– О чем вы думаете? Или, может быть, нам позвать сюда первоклассницу, чтобы она растолковала вам все это? Что скажете на это вы, сеньориты?
Девочки, поощренные учительницей, долго и громко смеялись над своей подружкой.
– Мда! – промычал отец. – Другого ответа я и не ждал.
Огорченная и сбитая с толку Хулия бросила на отца взгляд, полный глубокого недоверия.
– Так в чем же мы равны, папа?
– В чем, моя девочка?.. Там бы тебе сказали, наверно, что все мы дети Адама, или что все мы равны перед законом и перед смертью, кто знает… Вот вырастешь, тогда поговорим.
Когда повторялся материал, пройденный в октябре месяце, уважение к нашим ближним вновь всплыло на поверхность. По всей вероятности, учительница вспомнила о возникшем некогда вопросе и, задержав на мгновение палец в воздухе, проговорила:
– Да, припоминаю... Не вы ли, сеньорита Паломеро, не знали, в чем мы все равны?
За прошедшие месяцы девочка крепко-накрепко усвоила эту апотему: а как известно, такого рода догмы вызывают в школьниках непреодолимое желание разобраться в них. То же самое происходило и с Хулией. Однако любовь к отцу и уважение к его знаниям одержали верх, и девочка сочла своим долгом пожертвовать собой ради него.
– Нет, сеньорита...
Хулия вышла из класса, обливаясь горькими слезами.
Несколько дней спустя вся школа была охвачена волнением: предстояло празднование юбилея директрисы. Будет праздник. И маленьким будущим учительницам предложили принести по букету цветов, один из которых они преподнесут юбилярке.
На следующий день помощница регентши распределяла среди школьниц открытки с приглашением на праздник для их родителей. Но напрасно ожидала Хулия своей открытки: они достались лишь хорошо одетым ученицам.
– Мда...– сказал угольщик. – Вот тебе и результат того, о чем мы с тобой говорили... Хочешь прийти на праздник с самым красивым букетом?
Малышка, покраснев от тщеславия, начала ласково тереться о колени отца.
И когда все соученицы с завистью смотрели на ее букет, она была на верху блаженства. Да, это был, несомненно, самый прекрасный букет. И при мысли о нем и о том, что именно она, а не ее нарядные подружки, преподнесет цветы директрисе, девочка вся трепетала от безумного волнения.
Но вот наступил торжественный момент, и учительница, погладив Хулию по голове, взяла у нее букет и передала его в руки дочери министра народного образования, ее соученицы. И та, под бурные аплодисменты, вручила цветы взволнованной директрисе.
На этот раз угольщик вышел из себя.
– Плачь, малышка, плачь. Так и должно было быть, это неизбежно. Сказать тебе правду? – воскликнул он, стукнув кулаком по столу. – Все дело в том, что никто, ты слышишь, никто, начиная с твоей директрисы и кончая ее последней помощницей, не верит ни одному слову из всего того, что они говорят о равенстве. Или, может быть, тебе мало тех доказательств, которые ты уже получила?.. Впрочем, ты еще ребенок... Вот когда ты станешь учительницей и будешь рассказывать своим ученикам о равенстве, вспомни тогда об этом букете цветов, и ты поймешь меня.
– Да, – сказала мне учительница, улыбаясь своим воспоминаниям, – трудно было мне забыть эту обиду. И все же папа был неправ. Когда человек образован значительно выше, чем окружающая его среда, разум его теряет свою ясность, и он уже не в состоянии правильно оценивать расстояния... Бедный папа! Он был очень умен. Но мои ученики отлично знают (потому что я непрестанно твержу им об этом), что все мы равны, начиная с министра и кончая сапожником.
ИСТОРИЯ ГРАММАТИЧЕСКАЯ И БОЖЕСТВЕННАЯ
Однажды запятая привела человека к гибели. Несчастного сожгли живьем. И случилось это в Женеве, во время реформистской лихорадки. Человека, немца по национальности и гравера по профессии, звали Конрад Вебер. Мягкобородый, голубоглазый и чистосердечный, он был наблюдателен от природы и не мог не заметить, какую печальную жизнь влачит его город.
Будучи человеком разумным, он видел, как в преисполненной мерзостей Женеве Кальвина1 преследовали веселых граждан. Он видел, как одного скромного жителя оштрафовали на три суэльдо2 за то, что вместе с приятелем тот пошел в таверну. А однажды он целый вечер выслушивал жалобы своего шурина, которому собственная вера обошлась в пять суэльдо. Консистория оштрафовала его за опоздание к проповеди.
Впрочем, и на самого Вебера обрушилось своей тяжестью пуританское правосудие. С него взыскали десять суэльдо за то, что он воскликнул: «Благодарение богу!» – не имея серьезных оснований поминать столь высочайшее имя. И Вебер уплатил штраф. Чем он был лучше других!
Позднее Вебер присутствовал, пожалуй без особого энтузиазма, но с присущим ему достоинством при обезглавливании Груэ, который записал на одной из своих бумаг, что Иисус Христос был бездельником и плутом и что во всех евангелиях меньше смысла, чем в баснях Эзопа. На его глазах умер Мигель Сервет, казненный за то, что он назвал святого Фому цербером, и за то, что изобличил во лжи Моисея, утверждая, будто земля Палестины не плодородна, и за другие высказывания подобного же рода.
Но эти грехи, серьезные уже сами по себе, показались Кальвину ничтожными по сравнению с тем моральным гнетом, который и без того тяготел над душой Сервета, женатого на анабаптистке. Потому и был так суров приговор над ним. В толпе народа Вебер наблюдал за его казнью. Однако господь не оставил врача Сервета в этот тяжелый для него час: женевская инквизиция присудила его к сожжению на медленном огне.
Четыре месяца спустя чистейшая консистория Кальвина удостоила своим вниманием супругу одного цирюльника, женщину молодую и красивую, которая Веберу приходилась родной сестрой. Ее изящная прическа была признана вызывающей. В наказание за то, что она и трех дней не пожелала провести в заточении, по-христиански смиренно оплакивая свое легкомыслие, ей пришлось целых пятнадцать суток предаваться отчаянию за тюремной решеткой.
Когда сестру Вебера вызвали в консисторию, она, разумеется, даже не подозревала о том, какое преступление было ею совершено. Она сочла, что вина ее преувеличена, а наказание слишком сурово, и даже позволила себе заметить, что сам Иисус никогда не осуждал Магдалину за ее роскошные прически. Молодая женщина не думала о том, какой смешной характер носила параллель, приводимая ею в свое оправдание, а строгих советников нисколько не заботила справедливость ее довода. В результате три дня были заменены пятнадцатью.
Узнав об этом, Вебер снял фартук, отставил в сторону пузырьки с кислотами и поспешил за помощью к двум представителям городской власти, которые знали его сестру как честную верующую женщину. Три часа спустя его самого вызвали в консисторию, где он с изумлением узнал, что приговаривается к пятнадцати дням тюрьмы за соучастие в преступлении. По прошествии этого срока брат и сестра вместе вернулись домой.
Все это происходило в начале ужасного 1554 года, который так же тесно связан с именем Кальвина, как 1793 год во Франции – с именем Робеспьера, хотя, к счастью, в ином смысле.
Веберу довелось быть свидетелем штрафов, которые являлись плодом удивительно тонкой выдумки, и присутствовать на мрачных и нелепых процессах. Он уже не верил, как прежде, в женевское искупление и, вместо того чтобы порицать вслух некоторые вещи, предпочитал молчать, что вдвойне губительно сказалось на здоровье верующего.
В августе, когда сомнения стали беспокоить его больше, чем следовало, Вебер принялся работать с особым усердием. Он задумал и вырезал на листе металла чудесную картину: Иисус Христос сидит среди своих учеников, правая рука его поднята, а левая лежит на колене. Внизу Вебер начертал: «Отче наш». Его гравюра обошла весь город, вызвав неподдельное восхищение. Вскоре Вебер был вызван в консисторию и в морщинистых руках судей увидел свою картину. Ему протянули лист и предложили получше разобраться в картине. Однако он не нашел в ней ровно ничего, что не соответствовало бы священному писанию. В результате Вебера обвинили в отступлении, от истины и заточили в тюрьму, где на досуге он попытался разобраться в своем деле. Развязка не заставила себя долго ждать. Приговор гласил и предписывал:
1. Что означенный Конрад Вебер, гравер по профессии, продал многим жителям города гравюру своего исполнения.
2. Что внизу этой картины художник начертал «Отче наш».
3. И что «Отче наш» начинался так: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое».
4. Что автор подобного богохульства совершил непростительное преступление против самых основ христианской религии, усомнившись в вездесущности божией.
5. Что, поставив в запятых «иже еси на небесех», он представил господа, как нечто случайное и необязательное; тогда как без запятой перед «иже» фраза носит несомненный и категорический характер.
6. Что таким образом художник пытался утверждать, будто бог может и не быть на небесах, а это представляет собой ужасную ересь.
7. Что когда граверу Веберу передали его картину для внимательного рассмотрения, господь не ниспослал на него просветления, дабы мог он убедиться в своем дьявольском заблуждении.
8. Что поэтому вышепоименованный Конрад Вебер был признан гнусным орудием сатаны в его кознях, опаснейшим растлителем верующих и неисправимым еретиком.
9. За что Церковный Совет приговаривает гравера Вебера к сожжению на костре – во имя отца и сына и святого духа и со святым евангелием перед очами.
Что и было в точности приведено в исполнение в Женеве, 15 ноября 1554 года.
1 Жан Кальвин (1509-1564) – один из вождей Реформации.
С 1541 г. фактический диктатор в Женеве, где ввел суровый режим господства
реформированной церкви, следившей за частной жизнью граждан, их чтением,
времяпрепровождением и пр. Против еретиков применялись пытки, костер и
изгнание.
2 Суэльдо – старинная монета.
ДВЕ ХУЛЬЕТЫ
Когда в перспективе у человека без положения возникает женитьба, человек этот оказывается способным на любые подвиги ради материального благосостояния. Победа почти всегда остается за ним, ибо к действию его побуждают его любовь, чувство ответственности и безграничная вера в собственные силы. Но если стимулирующим фактором является ее любовь, то дело, как правило, имеет иной исход.
Рамос был очень беден, когда на пути ему встретилась Хульета. Выдавая полисы в одной из страховых компаний, он зарабатывал всего сто тридцать песо; юноша прекрасно понимал, что, получай он даже в несколько раз больше, ему и тогда нечего было бы предложить родителям своей невесты. Дело в том, что существует обычай, согласно которому принято дарить избраннице своего сердца определенное состояние. Любовь, однако, оказалась сильнее всего, и Рамос обручился. А это означало немедленное избавление от холостяцкой лени во всём, что касалось материального положения.
Прежде Рамос никогда не верил в свои силы. За всю свою однообразную жизнь он так и не совершил бы ни одного решительного поступка, если бы любовь не пробудила в душе его стремление во что бы то ни стало выбраться из нищеты. Он обнаружил в себе качества, о которых раньше и не подозревал, и добился места на сахарном заводе в городе Сальта. А поскольку труд рабочих на этом заводе оплачивался почти одинаково, даже для малосведущего работника дело не представлялось слишком тяжелым. К тому же Рамос был достаточно способным человеком, и любовь Хульеты придавала ему силы.
В тот вечер, когда он поведал ей о своих планах, Хульета долго плакала, то вдруг становясь безразличной и задумчивой, то бросаясь в его объятия. Сальта! Ах, это так далеко! Разве нельзя остаться здесь? Разве они не могли бы прожить на сто тридцать песо?.. Рамос сохранял несколько больше здравого смысла и на ее последние слова только грустно покачал головой. К тому же ведь он уезжает не навсегда. Он уверен, что за два года соберет много-много денег, завяжет деловые связи... и они поженятся. И поскольку эти несколько слов: «когда мы поженимся» – вызывают у невест настроения, ничего общего не имеющие с грустью, Хульета вновь была исполнена надежд, мужества и веры в будущее. И вот юноша отправился в Сальту.
Когда Рамос прибыл на сахарный завод, документы пеонов находились в таком состоянии, что для установления хотя бы относительного порядка ему потребовались целые сутки. Он так усердно работал и проявлял такое терпение в обращении с пеонами – а ему приходилось разбираться в экономической диалектике двухсот индейцев, – что управляющий сразу же обратил на него внимание. Однако он ему не подал вида, что было весьма благоразумным с его стороны.
Между тем из Буэнос-Айреса приходили письма: «Я не в силах с этим примириться». «Я очень скучаю». «Я бы на твоем месте полетела на крыльях к твоей Хульете». «Не можешь ли ты приехать хотя бы на пару дней?»
Рамос отвечал, что именно потому, что любовь его сильна, он должен остаться. И действительно, дела все еще находились в таком состоянии, что ему нечего было и мечтать об отъезде.
Но вот однажды вечером он получил телеграмму от Хульеты: она тяжело больна. Его стократно возросшая любовь исаытала глубокое потрясение, и Рамос с горечью подумал о своей неоконченной работе. Тем не менее он отправился к управляющему, который сухо заметил ему о нежелательности его отъезда. Но Рамос настаивал: его невеста при смерти.
Оказавшись в Буэнос-Айресе, он помчался к своей невесте. Навстречу ему выбежала Хульета.
– Наконец-то ты приехал! – смеялась она, – Держу пари, что не будь телеграммы, тебя бы сейчас здесь не было!
Но Рамос слишком сильно любил ее все эти три месяца, чтобы горечь страшного одиночества не проникла глубоко в его душу.
– Ты не должна была этого делать, – проговорил он наконец.
– Но ведь я хотела тебя видеть!
– Да, а когда я вернусь, меня уволят,
– Подумаешь! – Она обняла его.
Вечер прошел неспокойно. Когда Рамос сказал невесте, что на следующий день ему нужно уехать, Хульета стала мрачной и недовольной.
– Да, я знаю, ты уезжаешь, потому что не любишь меня,
– Нет, не в этом дело! Не умирать же мне здесь с голода!
– Не знаю, ничего не знаю! Ты уезжаешь, потому что не любишь меня,
Юноша вернулся в Сальту в подавленном состоянии. Казалось, что за время этой поездки он постарел на несколько лет. Через четыре дня он получил письмо от Хульеты, в котором девушка сообщала, что порывает с ним: так будет лучше для них обоих.
Рамос прекрасно понимал, что письмо это Хульета написала под влиянием матери, которой наконец удалось одержать верх. Но у него оставалась еще работа, его работа. Юноша, которому довелось голодать долгие годы, понимал, что эта жизненная необходимость в конце концов захватит его. Он сможет разбогатеть и возможно даже будет счастлив. Но управляющий не любил держать на работе женихов и заявил Рамосу, что предпочитает нанять другого бухгалтера, менее подверженного любовным неурядицам.
У Рамоса не осталось ничего. Снова голод, потом работа в какой-нибудь компании за сто песо, и так всю жизнь. Любовь, счастье, а главное, вера в себя – все кануло в вечность.
Однажды в воскресный день, когда Рамос направлялся в Линиерс, в вагон вошла сеньора с двумя детьми. Поезд тронулся, и сеньора, не успев отдышаться, опустилась на скамейку напротив Рамоса. Он смотрел в окно. Когда он обернулся к сеньоре, они тотчас же узнали друг друга. Окинув быстрым взглядом ее одежду, Рамос смущенно поздоровался. Она улыбнулась ему, приятно удивленная, тоже предварительно окинув его одежду еще более быстрым взглядом. Она очень располнела, и на лице ее было написано полное счастье.
– Вы часто ездите по этой дороге? – спросила она.
– Нет, я здесь случайно...
– Какая удача! Будет не так скучно... Лето мы проводим в Аэдо... У нас там ферма.
Она говорила гораздо больше, чем он.
– Вы женаты? – спросила она с искренним интересом.
– Нет...
– А я вышла замуж через год...
Она улыбнулась и скромно замолчала. Но вот она снова улыбнулась, на этот раз совершенно открытой улыбкой, ведь вот уже шесть лет как она замужем и имеет двоих детей.
– Вы помните о телеграмме, которую я вам послала? Когда я вспоминаю... Чича, подними чулки! – она со счастливым видом обратилась к ребенку, который беспрерывно влезал на сиденье и слезал с него. Рамос искоса взглянул на детей. Девочки были прекрасно одеты, так одевают своих детей лишь женщины, которые с первого дня семейной жизни имеют мужа с положением.
Поезд подходил к Линиерс, и Рамос стал прощаться, снова чувствуя на себе ее быстрый взгляд.
«Разумеется, – грустно подумал он, вспоминая тонкие чулочки детей, – я ни на что не годен».
Все это значительно раньше предвидела её мать.
ЛЕНИВАЯ ПЧЕЛА
Жила-была в одном улье пчела, которая не любила работать. Другими словами, она летала с дерева на дерево, собирала цветочный сок, но, вместо того чтобы делать из него мед, съедала сама.
Это, понимаете ли, была ленивая пчела. Каждое утро, едва проглянет солнышко, наша пчелка высовывалась из летка и, удостоверившись в том, что погода хорошая, прихорашивалась, терла голову лапками, как это делают мухи, и отправлялась на прогулку, радуясь пригожему дню.
Она жужжала, замирая от восторга, и без устали порхала с цветка на цветок, возвращалась в улей, опять вылетала и так проводила целый день, пока другие пчелы без отдыха трудились, наполняя соты медом, потому что мед — это пища для маленьких пчелок, только что родившихся на свет.
Но так как пчелы – народ серьезный, они стали скоро сердиться на ленивицу-сестрицу за ее постоянные прогулки.
В улье, возле летка, всегда копошатся несколько пчел, которые охраняют свой дом от других насекомых. Это обычно самые старые, опытные, мудрые пчелы, и спинка у них всегда вытерта, потому что они потеряли все свои волоски, влезая в улей и вылезая из него через леток.
И вот однажды пчелы-сторожа задержали ленивую пчелу, когда она хотела влезть в улей, и сказали ей:
– Послушай, подружка, ты тоже должна работать, все пчелы должны работать.
Пчелка отвечала:
– Я целый день летаю и устаю до невозможности.
– Надо, чтоб ты не уставала до невозможности, – ответили ей, – а по возможности работала. Это тебе наше первое предупреждение. – И, сказав так, пчелы пропустили ее.
Но ленивая пчела все никак не могла исправиться. И поэтому пчелы-сторожа на следующий день сказали ей:
– Надо работать, сестра. И она тут же ответила:
– На этих днях обязательно начну.
– Нет, не на днях, – отвечали ей сторожа, – а завтра же. И смотри не забывай об этом. – И они пропустили ее в улей.
На следующий день, под вечер, повторилось то же самое. Но прежде чем ленивой пчеле успели что-либо сказать, она воскликнула:
– Да, да, сестрички, я помню, что обещала.
– Дело не в том, что ты помнишь, – отвечали ей, – надо, чтобы ты выполняла то, что обещала. Сегодня девятнадцатое апреля. Ну так вот, завтра, двадцатого, ты должна принести хотя бы капельку меда. А сейчас проходи.
Говоря так, пчелы отползли в сторону и пропустили ленивицу в улей.
Но следующий день прошел так же, как и другие дни, с той только разницей, что на закате погода испортилась и подул холодный ветер.
Ленивая пчелка поспешила к своему улью, размышляя о том, как, должно быть, тепло и уютно дома. Но когда она захотела пойти в улей, пчелы-сторожа не пустили ее.
Нельзя, – сказали они ей холодно.
– Я хочу домой! – воскликнула пчелка. – Это мой улей!
– Нет, этот улей принадлежит бедным пчелам-труженицам, – отвечали ей сторожа. – Лентяев сюда не пускают.
– Я обязательно начну завтра работать, – настаивала пчелка.
– Нет завтра для тех, кто не работает, – отвечали ей пчелы, которые всегда любят философствовать. И, говоря так, они вытолкнули ее вон.
Пчелка, не зная, что ей делать, полетала еще немного, но ночь уже наступила и кругом стало темным-темно. Она хотела сесть на листик, но упала на землю. Она вся окоченела от холода и уже больше не могла летать. Ползая по земле, поднимаясь и падая, натыкаясь на щепочки и камешки, которые казались ей горами, она добралась наконец до улья – как раз в ту минуту, когда упали первые капли холодного дождя.
– Боже мой! – воскликнула несчастная пчелка. – Начинается дождь, и я умру от холода. – И она попыталась пролезть в улей. Но ей снова преградили путь.
– Простите, – стонала пчелка. – Пустите меня домой!
– Поздно!– отвечали ей.
– Сестрицы, пустите меня, пожалуйста, я хочу спать.
– Слишком поздно!
– Подружки, сжальтесь, мне холодно.
– Невозможно!
– Я вас умоляю! Я сейчас умру. На это ей ответили:
– Нет, ты не умрешь. Но ты за одну ночь узнаешь, что значит заслуженный отдых после трудового дня. Уходи.
И ее выгнали.
Дрожа от холода, опустив промокшие крылышки, потащилась, спотыкаясь, наша пчелка сама не лили куда; она ползла, ползла и вдруг провалилась в какую-то яму, вернее в какую-то пещеру.
Она падала, падала, и ей казалось, что она никогда не остановится. Наконец она упала на дно и внезапно очутилась перед змеей, зеленой змеей с буро-красной спинкой, которая, свернувшись клубком, смотрела на пчелу, готовая броситься на нее.
Пещера, в которую свалилась ленивая пчела, была на самом деле совсем не пещерой, как она вначале подумала, а ямой, оставшейся от дерева, которое давно уже пересадили в другое место. Здесь и жила змея.
Змеи питаются пчелами, это их лакомое блюдо, – вот почему наша пчела, увидев перед собой врага, закрыла от ужаса глаза и прошептала:
– Прощай, моя жизнь. В последний раз я вижу белый свет.
Но, к ее великому удивлению, змея не съела ее, а, напротив, заговорила с ней:
– Как поживаешь, пчелка? – спросила змея. – Ты, верно, не очень-то любишь работать, если попала сюда в такой поздний час.
– Да, ты угадала, – промолвила ленивица, – я не работаю, и я сама во всем виновата.
– Ну, в таком случае, – прошипела насмешливо змея, – я избавлю землю еще от одного гадкого насекомого: я съем тебя, пчела.
Тогда пчелка, дрожа всем телом, вскричала:
– Это будет несправедливо, совсем несправедливо. Вы хотите съесть меня только потому, что вы сильнее. Вот люди знают, что такое справедливость...
– Ах, ах, – проговорила змея, лениво сворачиваясь в клубок, – ты так хорошо знаешь людей. И ты утверждаешь, будто люди, которые отбирают у вас мед, более справедливы, чем я? Ах ты дурочка!
– Нет, дело не в том, что они отбирают у нас мед, – возразила пчела.
– А в чем же?
– А в том, что они умнее нас, – сказала пчелка. Но змея расхохоталась и воскликнула:
– Ну, хорошо. Справедливость справедливостью, а все-таки я тебя съем. Приготовься. – И змея откинулась назад для прыжка.
Но пчелка воскликнула:
– Вы делаете это потому, что я умнее вас.
– Умнее меня? Ах ты сопливая! – фыркнула змея.
– Да, умнее, – повторила пчела.
– Ладно, – сказала змея, – посмотрим, кто из нас умнее. Это еще надо доказать. Давай обе сделаем что-нибудь необыкновенное. Кто сделает самое необыкновенное, тот выигрывает. Если выиграю я, я тебя съем.
– А если выиграю я? – спросила пчела.
– Если выиграешь ты, – проговорила ее противница, – я разрешу тебе провести здесь всю ночь, до рассвета. Согласна?
– Хорошо, – ответила пчела.
Змея снова принялась хохотать, – она придумала хитрую проделку, да такую, что пчеле никогда в жизни не повторить.
Вот что она придумала. В мгновение ока змея выползла наружу и, прежде чем пчела успела опомниться, вернулась с шишкой эвкалипта, сорванной с того самого эвкалипта, в тени которого стоял улей.
Такие шишки ребята запускают как волчки, их так и называют «эвкалиптовые волчки».
– Вот что я сделаю, – сказала змея. – Смотри внимательно! – И, живо обернув вокруг шишки свой хвост, как тоненькую, крепкую веревку, она с такой силой и быстротой развернула его, что волчок зажужжал и затанцевал как бешеный.
Змея смеялась и торжествовала, потому что ни одна пчела ни за что в жизни не сумеет запустить волчок. Но когда волчок стал клониться набок, словно засыпая, как это случается со всяким волчком, а потом и вовсе упал па землю, пчела сказала:
– Это очень ловкая штука, и я, конечно, никогда не смогу сделать ничего подобного.
– Ну, тогда я тебя съем, – воскликнула змея.
– Минутку! Я не смогу сделать того, что ты, но я сделаю нечто такое, чего никто не сделает.
– Что же это?
– Я исчезну.
– Как так? – воскликнула змея, подскочив от удивления. Исчезнешь, не выходя отсюда?
– Да, не выходя отсюда.
– И не спрятавшись земле?
– И не спрятавшись в земле.
– Ну что ж, давай попробуй. Л если ты этого не сделаешь, я сразу же съем тебя, – сказала змея.
Дело в том, что пока волчок кружился, пчела успела осмотреть всю яму. Посреди нее она заметила маленький кустик, вернее даже не кустик, а травку с большими листьями.
Пчела подползла к этой травке, стараясь не дотрагиваться до нее, и сказала:
– Теперь наступила моя очередь, сеньора Змея. Будьте любезны, отвернитесь и сосчитайте до трех. Как только вы скажете «три», можете искать меня повсюду. Меня уже не будет!
Так и случилось. Змея быстро сосчитала до трех, проговорив: «Раз, два, три...» – обернулась и широко-широко разинула пасть от удивления. В яме никого не было. Змея посмотрела вверх, вниз, вправо, влево, обшарила все уголки, осмотрела травку, пощупала языком все вокруг. Напрасно: пчела исчезла. Тогда змея поняла, что хотя ее проделка с волчком была ловкой, но пчелкина загадка была позаковыристее. Что она сделала? Где спряталась? Никак не угадаешь!
– Ладно, – проговорила наконец змея. – Сознаюсь: проиграла. Где ты?
И тогда откуда-то из глубины ямы раздался тоненький, едва слышный голосок – это был пчелкин голосок.
– А ты мне ничего не сделаешь? – спрашивал голосок. – Я могу верить твоей клятве?
– Да, – ответила змея. – Клянусь, ничего. Где ты?
– Здесь, – откликнулась пчелка, внезапно появляясь из свернутого в трубочку листика.
Что же произошло? А очень просто. Травка, в которой спряталась пчела, называется «недотрогой». Здесь, в Буэнос-Айресе, тоже немало ее растет. Листики ее свертываются трубочкой от малейшего прикосновения. А то, что мы рассказываем, происходило в Мисьонес, где вообще очень богатая растительность, и потому листочки у «недотроги» очень крупные. И нот когда пчела прикоснулась к листику «недотроги», он свернулся и скрыл нашу приятельницу от глаз врага.
Змея не была наблюдательна и не знала этих свойств травки «недотроги», но умная пчелка давно уже изучила их и теперь воспользовалась ими, чтобы спасти свою жизнь.
Змея ничего не сказала, но так разозлилась на пчелу за свое поражение, что бедной гостье не раз приходилось за ночь напоминать змее о данном ею слове.
Наступила длинная, бесконечная ночь, которую змея И пчела провели, забившись в самый дальний угол и прислонившись к стене ямы, потому что разразилась сильная гроза и вода рекой текла в яму. Было очень холодно и темно. Змеи то и дело чувствовала неудержимое желание наброситься на пчелу, и у той каждый раз душа уходила в пятки. Никогда в жизни не думала пчела, что ночь может быть такой холодной, длинной и страшной. С тоской вспоминала она о своей былой жизни в теплом, уютном улье и жалобно тихонько плакала.
Когда наступил день и выглянуло солнышко, пчела вылетела из ямы и снова залилась слезами, подлетев к своему улью, построенному трудами всего семейства.
Пчелы-сторожа, не говоря ни слова, пропустили ее. Они прекрасно поняли, что если пчела возвратилась, то больше она уже не будет гулякой, лентяйкой и бездельницей, ведь жизнь за одну только ночь дала ей суровый урок и научила многому. Так оно и было. После этой ночи никто из пчел в улье не собирал столько пыльцы с цветов и не приносил столько меда, сколько эта пчела.
А когда наступила осень, а с ней и последний день жизни нашей пчелки, она выбрала свободную минутку, чтобы сделать последнее наставление молодым пчелкам, окружавшим ее:
– Не столько наша смекалка, сколько наш труд делают нас такими сильными. Я всего лишь один раз воспользовалась своей смекалкой, когда была в опасности моя жизнь. Но мне не нужно было бы хитрить, если бы я, как и все, добросовестно трудилась. Я не меньше уставала, летая целый день без дела, чем потом во время работы. Раньше мне не хватало сознания своего долга, – я приобрела его в ту памятную ночь.
Трудитесь, подружки, думая о том, что цель наших усилий – счастье всех – превыше усталости каждого из нас в отдельности. Люди называют это идеалом, и они правы. И не должно быть на свете иной философии, чем эта.
ПОДУШКА
Словно в непрерывном ознобе провела она свой медовый месяц. Суровый характер мужа сковывал льдом наивные девичьи мечты этого робкого белокурого ангела. Тем не менее она его горячо любила, хотя порой невольно вздрагивала, когда по вечерам, возвращаясь с прогулки, украдкой окидывала взором высокую фигуру Хордана, вот уже целый час погруженного в свои мысли. Он также в душе питал к ней глубокое, но по-мужски сдержанное чувство.
Три месяца – поженились они в апреле – новобрачные прожили на свой лад счастливо. Алисии хотелось бы, разумеется, чтобы небо ее любви было не таким угрюмым и холодным, хотелось нежности более пылкой и щедрой, но бесстрастное лицо супруга неизменно сдерживало ее порывы,
Дом, в котором они поселились, вызывал в ней ужас. В пустынном патио белизна мраморных статуй, фризов и колони дышала сказкой о заколдованном дворце, уснувшем среди осеннего увядания. Во внутренних покоях снежное сверкание оштукатуренных, совершенно голых стен усиливало ощущение тревожного холода. Самые легкие шаги гулким эхом отдавались по всему дому, как будто чувствительность его обострилась оттого, что он долго пустовал.
В этом странном гнезде любви Алисия провела всю зиму. В конце концов она задернула флером девичьи мечты и жила во враждебном доме словно погруженная в дремоту, не желая ни о чем думать, пока не возвращался муж.
Не удивительно, что она худела. А тут еще привязался грипп, поначалу легкий, но коварный: болезнь затянулась, и Алисия никак не могла от нее оправиться. Но вот как-то вечером она собралась с силами и, опираясь на руку мужа, вышла в сад. Безучастно глядела она по сторонам. Неожиданно Хордан медленно, с глубокой нежностью погладил ее по голове, и Алисия, бросившись к нему на шею, разрыдалась. Долго изливала она в слезах свой затаенный испуг и при малейшей ласке Хордана принималась еще пуще всхлипывать. Постепенно рыдания стихли, но Алисия, неподвижная и безмолвная, все еще прятала лицо на груди мужа.
После этого вечера Алисия уже не вставала с постели. Не успела она утром открыть глаза, как потеряла сознание. Домашний врач после внимательного осмотра предписал ей полный покой.
– Не знаю, в чем дело, – сказал он Хордану на прощанье. – Какая-то непонятная слабость. Ни рвоты, ничего... Если завтра не станет лучше, пошлите за мной немедленно.
На следующее утро Алисии стало хуже. Созвали консилиум. У больной нашли быстро прогрессирующее и совершенно необъяснимое малокровие. Обмороков с Али-сией больше не случалось, но она таяла на глазах. Весь день в освещенной люстрами спальне царила мертвая тишина. Целые часы протекали без малейшего шороха. Алисия дремала. Хордан почти неотлучно находился в гостиной, где свет горел круглые сутки. Как заведенный, ходил он из угла в угол. Ковер заглушал его шаги. Время от времени он входил в спальню и безмолвно кружил возле кровати, на секунду останавливаясь то у изголовья, то в ногах, чтобы взглянуть на жену.
Вскоре Алисию стали преследовать галлюцинации. Призраки вначале неясно маячили в воздухе, затем осели на пол. Молодая женщина не сводила безумно расширенных глаз с ковра по обе стороны от изголовья. Однажды ночью она вдруг замерла, неподвижно вперив взор в одну точку. Рот ее испуганно приоткрылся, на губах и носу выступили капельки пота.
– Хордан! Хордан! – закричала она, цепенея от ужаса, не в силах отвести взгляда от ковра.
Хордан примчался в спальню, но, увидев его, Алисия завопила как безумная.
– Это я, Алисия, это я, – успокаивал ее Хордан. Алисия потерянно переводила взгляд с мужа на ковер, потом снова на мужа и лишь после долгого недоуменного сравнения пришла в себя, улыбнулась, взяла руку Хордана и, дрожа всем телом, долго гладила ее.
Чаще всего Алисии мерещилась громадная человекообразная обезьяна, которая, опершись передними лапами о ковер, пожирала ее глазами.
Врачи бессильно разводили руками. Непостижимым образом больная как будто истекала кровью – капля за каплей, день за днем, час за часом... Во время последнего консилиума Алисия лежала в оцепенении, пока врачи выслушивали ее, передавая друг другу точно безжизненную куклу. Они долго молча ее осматривали, затем перешли в столовую. Старший врач растерянно пожал плечами:
– Загадочный случай... Тут ничем не поможешь...
– Не хватало только вашего приговора! – буркнул Хордан и внезапно забарабанил пальцами по столу.
Алисия таяла на глазах; ее странный бред начинался обычно под вечер, стихая сразу после полуночи. За день болезнь ее не обострялась, но каждое утро она просыпалась мертвенно-бледная, чуть не в обмороке. Казалось, именно по ночам иссякала в ней кровь – источник жизни. Пробуждаясь от сна, она чувствовала себя раздавленной непомерной тяжестью. С третьего дня болезни это ощущение уже не покидало ее. Она с трудом поворачивала голову. Не позволяла перестилать себе постель и даже взбивать подушку. Вечерние кошмары подкрадывались теперь к ней в обличье чудовищ, которые, сгрудившись у кровати, пытались вскарабкаться на одеяло.
Затем Алисия потеряла сознание. Два последних дня она не переставала бредить. По-прежнему в спальне и гостиной торжественно, как на похоронах, горели люстры. В зловещем безмолвии дома слышался лишь монотонный бред умирающей да глухие отзвуки неумолчных шагов Хордана.
Наконец Алисия умерла. Служанка, которая вошла В спальню прибирать опустевшую кровать, вдруг с удивлением стала разглядывать подушку.
– Сеньор! – негромко позвала она Хордана, – На подушке словно бы кровавые пятна...
Хордан поспешно приблизился, нагнулся над подушкой. В самом деле, по обе стороны вмятины, где покоилась голова Алисии, на наволочке виднелись темные пятнышки. Служанка еще несколько минут молча и неподвижно разглядывала их, затем пробормотала:
– Похоже на укусы...
– Поднеси к свету, – распорядился Хордан.
Служанка подняла подушку, но тут же в ужасе выронила и уставилась на нее, бледная и дрожащая. Хордан почувствовал, как зашевелились волосы у него на голове.
– Что случилось? – хрипло выдавил он.
– Очень уж тяжелая... – с трудом проговорила служанка, которую трясло, словно в лихорадке,
Хордан поднял подушку – словно камнями набита – и понес в столовую. Там на обеденном столе он одним взмахом ножниц вспорол наволочку и чехол. Верхние перья разлетелись, и служанка, судорожно вцепившись руками в гладко зачесанные волосы, дико завопила: среди, перьев, медленно шевеля мохнатыми лапами, копошился живой клейкий комок – чудовищное насекомое. Его так раздуло, что хоботок едва выделялся.
Каждую ночь, с тех пор как Алисия слегла, клещ незаметно впивался в виски несчастной, высасывая из нее кровь. Укус был почти неощутим. Вначале, когда подушку взбивали и переворачивали, это умеряло аппетит кровопийцы; но как только молодая женщина перестала подниматься, чудовище принялось сосать с удесятеренной жадностью. В пять суток оно доконало Алисию.
Птичьи клещи, обычно крошечные, достигают порой огромных размеров. Человеческая кровь особенно, кажется, идет им на пользу, и нередко их находят в подушках из перьев.
Из книги Орасио Кироги «Анаконда». Государственное издательство художественной литературы. Москва, 1960 г.