Мосье Иван Петрович Пирогов, будучи учащимся тутошней местной гимназии, учился довольно посредственно, постоянно пропускал занятия по причине лени и относился к своей жизни небрежно. Его лицо, похожее на жёлтую тыкву, всегда выражало какую-то непонятную отстранённость от жизни, и, пожалуй, было скорее неприятным на взгляд, нежели наоборот. Едва пробивавшиеся усики и бородка вполне могли бы прибавить ему пару годков, но этого и не требовалось, ибо Иван Петрович юнцом не выглядел, но и взрослым мужчиной назвать его не представлялось никакой возможности. Человек он был среднего роста, с признаками полноты, хотя, конечно, как можно говорить о полноте в таком младом возрасте?

Жил он в своём «пансионе», то есть в небольшой квартирке на Малой Подгороденной улице. Домик, в котором она располагалась, был уже не нов: цвет потускнел, окна стали серыми, а стены были сплошь исписаны надписями от непонятного до неприличного содержания. Но при всём при этом, дворик близ дома был довольно неплох – там всегда было чисто, а лавочки и несколько деревьев, растущих неподалёку, могли соблазнить на отдых даже постороннего и не местного человека.

Как правило, Иван Петрович приходил домой быстрым шагом, наспех сбрасывал свою синюю курточку заморского пошива, скидывал обувку и спешил испить водички из графина, ибо его постоянно мучила жажда. Утолив свой питьевой голод, Иван скорее добирался до своей кровати, ложился на неё, и мог провести так хоть несколько часов – лёжа на кровати и глядя в потолок, что, впрочем, никогда не казалось ему глупым и ненужным времяпровождением. Порой он даже не отвечал на телефонные звонки, когда почивал на своей любимой кровати. Находиться в полудремотном состоянии доставляло ему немалое удовольствие, так он продолжал жить несмотря ни на что, и это ему прибавляло сил. Постороннему человеку может показаться странным – чего же Иван Петрович мог найти на потолке? Но дело в том, что он хоть и не закрывал глаза, но потолок принципиально не видел, его воображение рисовало ему совсем другие картины, нежели созерцание белого участка извёстки на потолке, где, к тому же, любили порой прогуливаться мухи.

Его родители жили в другой волости, они решили отправить сына на обучение в центр губернии, так как в провинции никаких заведений подобного рода не наблюдалось, да и надоел он им, так как был весьма капризным и требующим постоянного внимания ребёнком. С детства он любил проказничать – то порежет ножницами платье матери, то вымочит в воде сигары отца, то кошку соседскую с агромадной высоты сбросит вниз и скажет, что это она сама захотела полетать. Из-за боязни его проказ, родители даже не посмели завести ещё много детей, и ограничились лишь дочкой, что постоянно вызывало насмешки соседей, которые советовали почаще бить мальчика, на что отец Ивана, Пётр Анатольевич, заявлял: «Я не позволю себе воспитывать сына радикальными и устаревшими методами». Неизвестно, какими мыслями он руководствовался, но принципиально не бил юного Ваню, что бы тот ни сделал. Вместо этого он читал ему морали и рассказывал поучительные истории.

– Ты понял, Ванечка? – говорил Пётр Анатольевич каждый раз после таких поучений.

– Да, я понял, папочка, – каждый раз отвечал маленький Ванечка, в уме придумывая, что бы ещё напроказить.

В школу Ивана направляли с треском – он всё никак не мог понять, зачем ему надо куда-то всё время ходить, когда можно и дома приятно провести время? И поэтому его целых полгода мамаша сама за ручку отводила в школу. Но даже когда Ваня стал сам ходить в вышеозначенное заведение, то всё равно в нём бурлили нешуточные негодования, которые впоследствии вылились в тягу к прогуливанию занятий. Бывало, едва прозвенит звонок, так Иван тут же стрелой выбегал из школы и бежал поскорее домой, забывая обо всём, даже о школьных принадлежностях, что не раз ему позже возвращали то его же однокашники, то учителя, то местная престарелая уборщица, которая не уставала его бранить, на что Ванечка также не уставал снова забывать свои вещи.

Так уж повелось – Иван был слишком шебутным ребёнком, и за ним постоянно требовался присмотр, иначе Ваня непременно натворил бы бед и шалостей, из-за которых матери его, Елене Васильевне, пришлось бы лишний раз краснеть.

Детство пролетело, как воздушный змей над проводами, и Ваню отправили учиться какому-то уму-разуму в тутошнюю губернскую гимназию на предмет получения учёной степени. Казалось бы, такой балагур как Ваня, должен был сохранить свой крайне весёлый нрав и постоянно не вылезать из-за студенческих застолий и прочих гулянок, ан нет. Почему-то годы прибавили ему капельку спокойствия и он уже не чувствовал себя, словно заведённая юла. Но, впрочем, и посвящать себя целиком и полностью науке желания особого не было, посему Иван Петрович больше, чем положено, проводил время в своём излюбленном месте – кровати.

Впрочем, не следует думать, что он стал совсем тюфяком, нет. Внутри он, скорее, был всё тем же смешным и вёртким озорником, что и в детстве. Только снаружи ведь не всегда можно увидеть состояние души человека, так было и с Иваном Петровичем.

Порой он всё же устраивал у себя посиделки, где участвовали его друзья из гимназии; после таких весьма приятных время провождений Иван Петрович просыпался, как правило, на три часа позже обычного, когда он уже должен был сидеть за партой в гимназии и слушать, что же надо делать, когда не получается сразу решить пример по сложной арифметике. Но это Ивана Петровича ни капли не волновало, и он успевал в гимназию только к последнему уроку, на который, право, уже можно было и не ходить.

Но что же можно сказать ещё? Пожалуй, следует заметить, что Иван Петрович был добрейшим человеком, пока не познал на себе отношения с прекрасным полом, что сделало его поведение близким к пананоидальному, нервному и подозрительному, и порой выходило наружу, но чаще просто копилось внутри. Собственно, именно из-за этого он и стал оставлять на многих окружающих неблагоприятное впечатление, несмотря на то, что дама его, Варвара Ильинична, никогда поводов для ревности не давала, скорее, наоборот. Но ум Ивана Петровича и его инстинкты непрестанно заставляли его быть в сомнениях относительно своей дражайшей, хотя, если бы посторонний человек посмотрел на светящееся лицо Вари в моменты их встреч, то измена и ревность были бы последними вещами, какие могли бы вообще прийти в голову. Впрочем, Пирогов искренне считал, что Варя всецело принадлежит ему, как и он сам принадлежит ей, и собирался прожить с ней всю жизнь до самой своей смерти.

Варвара Ильинична была скромной сударыней; в разговорах участвовала охотно, а в те моменты, когда ей самой приходилось кого-то слушать, то она делала это молча, изредка прикусывая нижнюю губу.

Нельзя сказать, конечно, что она тянулась к моде, но внешнему своему виду она уделяла довольно большое внимание, и, как минимум, раз в неделю, её можно было увидеть в новом наряде: то наденет новые сапожки, то юбочку примерит иного цвета, то совсем появится в необычном фасоне.

Будучи особой крайне интересной в остроте и широте ума, покладистой по характеру и премилой во внешности, недостатка в кавалерах она не испытывала, но, будучи девушкой в высшей степени порядочной, ходила только с одним и подолгу.

Родившись в Архангельской губернии и прожив там большую часть своей весьма прелестной жизни, она унаследовала северную внешность, но темпераментом, пожалуй, Варвара Ильинична была погорячее, особенно это было заметно в спорах, в которых она так отчаянно говорила и улыбалась, что, казалось, в ней нет ни следа архангельской умеренности, а лишь горячая южная широта характера.

В гимназии, куда её, как и многих остальных учащихся, послали родители, Варя была далеко не в последних рядах. Среди множества различных людей она плыла свободно и легко; так, что казалось, у неё не может быть врагов, а одни только друзья душевные.

Как можно было догадаться, человеком Варвара Ильинична была замечательным, но, впрочем, особо не отличавшимся от всех тех, что её окружали. Она тесно дружила с Катенькой – девушкой из низкого сословия, «курносой бестией», как Варвара любила её величать. Порой, они не расставались почти всё время, что Варя находилась вне женской гимназии. Катенька была простой и неискушённой в различных заумностях, посему всегда слушала Варю с широко открытыми глазами, а Варя, в свою очередь, также открывала глаза, когда ей говорила о том, что Варе самой казалось чрезвычайно интересным. Часто они вместе готовили у Вари дома, но вот как раз в этом нехитром искусстве Катя оказывалась намного искусней Варвары Ильиничны даже в приготовлении далеко не простых, а сложных «аристократических» блюд, будь то мусс по-голландски или форшмак с гарниром и особой подливкой из мускатного вина. Поедая потом всё, что они приготовили, Катя обычно говорила: «Надо же, едим как баре». «Ну не как студенты точно», – говорила в ответ Варя.

Из всех мест волостного центра, Варя более всего привечала парк близ бывшего ипподрома, до которого по утрам долетал звук церковного колокола, возвещавший о начале утреннего молебна. В такие утренние часы в парке было особенно мило: какая-то греющая душу тишина проникала во все уголки Вари, и она наслаждалась ею, вдыхая то тёплый, если она заходила туда летом, либо холодный воздух, если Варя находила время и заглядывала в парк зимой.

Лавочки с круглыми боками, уже заметно посеревшие, были слишком уютными, чтобы просто пройти мимо. Иногда Варя сидела на них с вечера до поздней ночи либо болтая с Катей, либо молча обнявшись с кавалером, либо одна, когда ей хотелось одиночества, но такое случалось нечасто.

Нынешним её кавалером, с которым, как ей казалось, вполне можно было провести остаток своей жизни и вместе создать семью, оказался уже знакомый нам Иван Петрович. Знакомство сие было заведено в обычных для всех молодых людей обстоятельствах, посему подробному обсуждению оно не подлежит. Скажем лишь, что с момента их встречи у Варвары Ильиничны в жизни стало больше светлых моментов, так как была она натурой романтичной, а Иван Петрович меньше времени уделял излюбленному до поры до времени занятию – отдыху на кровати. Вместо этого он теперь пытался понять, чего же в нём больше – радости или подозрений.

В то же время, на другом конце города, жил Степан Дормидонтович, такой же славный представитель юного поколения. Гимназистом он был прилежным, хоть всё же и легкомысленным. Больше его занимали вопросы земного бытия и извечные проблемы о смысле жизни и предназначения человека. Но со временем он снизошёл до мирской жизни, и постепенно перестал мучить свою голову столь сложными и также ненужными ей вопросами, и посвятил себя атлетической гимнастике, а когда усердно занимаешься, тогда нет времени думать, особенно опосля тяжелых упражнений, когда тело ломит столь сильно, что хочется лишь лечь в постель и заснуть.

Степан был человеком разносторонним до крайности, склонным к сумасшедшим мыслям и таким же поступкам. Его бурная энергия подчас находила слишком странный выход наружу, в эти моменты жизни Степана его соседи могли слышать громкие крики и вопли, доносившиеся сверху. Впрочем, такие странности прекратились, как только Степан Дормидонтович стал весьма уставать на занятиях гимнастикой, что лишней энергии у него порой просто не оставалось. Особенно это на себе испытал кот Степана Митрофаныч, которого хозяин порой забывал покормить. Но всё же, котяра своё получал утром, благо завтракал Степан Дормидонтович плотно; казалось, что он ест на день вперёд – так обилен был его завтрак. Несведущий в его образе жизни человек мог подумать, что после такой закуски впору снова ложиться в постель и соснуть часок-другой. Но организм Степана еды требовал, иногда даже в радикальной форме, когда не то что живот, каждая клеточка органона умоляла об одном: «Есть!». Степан говорил себе «есть» и принимался если не поглощать, то варить себе пищу.

Жил он до крайности просто – гимназия, еда, гимнастика, еда, сон. Всё. Никаких больше забот и хлопот, кроме обнаглевшего кота Митрофаныча, который умудрялся воровать колбасу и прочие мясные лакомства из самых потайных мест, стоит только забыть повесить замок. И ведь сколько его Степан Дормидонтович не поучал – никакого толку, потому что к коту склонность воровать еду была пришита намертво.

Что же касается отношения Степана Дормидонтовича к делам семейным, то он давеча задумывался о своём одиночестве, но так и не пришёл к какому-либо значимому для себя выводу, посему его жизнь так и осталась лишённой тех приятных мелочей и столь же приятных, но с отрицательной стороны, неудобств, что влечёт за собой тесная дружба с прекрасным полом. Впрочем, Степана следовало бы отнести к людям слишком медлительным, неторопливым в этой области; такие люди обычно задумываются о браке лет в двадцать семь, а женятся лет так в тридцать-тридцать пять, если не сорок, посему видеть что-то странное или дурное в его одиночестве было бы неправильным.

В то утро Степан Дормидонтович хотел встать пораньше, и выйти на балкон, потому как бодрые физические упражнения на свежем воздухе оставляли благоприятное впечатление на весь день. Степан очень любил так заниматься, освещаемый солнцем и обдуваемый ветерком; к тому же, все окружающие давно привыкли к тому, что он по утрам выходит на балкон в одном нижнем белье, и пристального внимания теперь уже никто на его балкон не обращал, как бывало раньше.

Степан открыл глаза, собираясь бодро вскочить с постели, как вдруг ощутил, что тело ему не подчиняется так хорошо, как раньше. Он недоумённо посмотрел на себя, потом вокруг и... ничего не понял. Степан Дормидонтович стал другим – каким-то обычным пареньком с рыхловатым телом, лишённым каких-либо рельефных форм. Но не только это изменилось – Степан оказался не только не в своём теле, но и не в своём доме. Комната, где он оказался, была немного теснее, зато кровать в ней занимала чуть ли не всё свободное место. Синие, но уже выцветшие обои сразу стали раздражать глаза Степана, и он скорее вышел из этой комнаты, дабы осмотреться.

Он решительно ничего не понимал, пока не увидел себя в стоящее в гостиной зеркало.

– Матерь Божья! – воскликнул он, увидев чужое отражение в зеркале, – Что со мной?

В зеркало на него в упор глядело лицо, похожее на тыкву. Степан глотнул воды из графина, что стоял рядом с зеркалом, плеснул воды в ладонь и протёр глаза.

– Ей-богу, не сплю же! – словно не веря в происходящее, говорил он, но изображение в зеркале оставалось всё таким же чётким. Ущипнув себя за всё, что только было можно, Степан понял, что, к большому огорчению, он не спит.

– Что за проведение Господне! – причитал он ещё некоторое время, пока вдруг понял, что ничего уже не изменить. – Ну надо же, интересно, что же такое со мной? – стал он размышлять вслух, – Быть может, я стал другим человеком? А что же стало с тем, кто был в этой квартире, в этом теле до меня?

И Степан решил аккуратно посмотреть все вещи, чтобы найти документы, письма или ещё что-нибудь, способное пролить свет на эту крайне необычную ситуацию. Он перерыл шкафы и прочие табуретки, пока, наконец, в верхнем ящике комода не увидел сложенные бумаги. Среди них были различные документы, метрики и паспорт. В паспорте значилось такое же «тыквенное» лицо, какое было теперь у Степана Дормидонтовича, только вот инициалы и фамилиё были другими, а именно Иван Петрович Пирогов.

Положим, мы-то с вами Ивана Петровича знаем, а вот Степан Дормидонтович о нём положительно ничего не знал, и мог только догадываться, кто был этот гражданин, какого сословия и какого звания. Впрочем, уже довольно скоро он догадался, что Иван Петрович является, также как и он, гимназистом. Легче от этого Степану не стало, но теперь он хоть мог прийти в гимназию и посмотреть, что будет дальше. А ещё ему было очень интересно, почему же это всё случилось, и нет ли в этом его или чьей-нибудь ещё вины.

Иван Петрович проснулся в непонятном отсутствии какого-либо настроения. Ни хороших, ни плохих мыслей в его голове утром не было, а также невесть куда пропала обычно мучавшая его жажда. Кроме того, кровать показалась ему невыносимо жёсткой, и, если бы он находился в гостях, то скорее бы уснул на полу, нежели на такой твёрдой кровати. Однако постепенно он успокоился, и продолжил дремать, даже не попытавшись открыть глаза, которые бы, несомненно, сообщили ему много чего интересного. Например, в комнате ни с того, ни с сего оказалось огромное окно с балконом в придачу, да и сама комната странным образом увеличилась раза в полтора. Потолок, правда, стал чуть ниже, зато дышать стало намного сподручнее, ибо проветривалась квартира на совесть.

Глаза Ивана Петровича обычно видели утром неважно. Он всегда просыпался в какой-то дымке, и видел так, пока по привычке, чуть ли не на ощупь, добирался до ванной комнаты, и не споласкивал своё лицо холодной, как лёд, водой. Но сегодня он почему-то не заметил дымки. Наоборот, он очень ясно увидел солнечный свет в окне, и вначале подумал, что продолжает спать. Но потом, приподнявшись с кровати, понял, что не спит. Свежий воздух обволок всё его тело, которое стало каким-то слишком уж упругим и большим, но этого Иван Петрович вначале даже не понял. Понял он только одно: что-то не так. Причём не так, но и хорошо, что не так. Долго пытался додуматься, отчего он не у себя дома, и где же он мог вчера так много выпить красненького, чтобы абсолютно ничего не помнить о вчерашнем дне.

– Емельян вчера уезжал, Сидор Скучный подхватил простуду, а Гришка Семёнов завалил экзамен, ему сейчас не до веселья. Так где же я так мог напиться? – допытывался он. – Нет, Варя не могла меня напоить, и вообще, это не её квартира. Так где же я? Эй! Есть тут кто? – громко позвал Иван Петрович, но лишь ветерок за окном служил ему ответом.

Иван Петрович окинул взглядом квартиру.

– Слабенько, но всё же недурственно. Приложить немного усилий и можно будет жить, – сказал он, и стал «прикладывать усилия», которые почему-то заключались у него лишь в том, чтобы задёрнуть занавески да передвинуть комод и пуфик.

– Теперь хоть соснуть можно будет по-божески, – отметил Пирогов, хорошенько взбив перину на балконе. На него с удивлением взглянули жители соседнего дома, (которые имели привычку смотреть частенько в окна, благо, дома эти находились рядом – друг напротив друга) ибо почему-то Степан Дормидонтович вышел на балкон одетым, а не в одном нижнем белье, как обычно. Но так как Иван Петрович не знал о привычках Степана, то и не подумал о том, чтобы ходить почти раздетым полдня.

После он решил немного покопаться в гардеробе, дабы присмотреть приличное одеяние, а заодно и посмотреть другие личные вещи. В шкафу, где должны были быть костюмы и прочие джентльменские вещи, Пирогов обнаружил лишь один абсолютно невероятного фасона белый фрак, который, похоже, шили на заказ. Кроме него, в шкафу находилась кипа фуфаек, рубашек и ничего, на взгляд Пирогова, подходящего.

Иван Петрович пошёл в гимназию. Несколько раз он ловил взгляды посторонних людей, которые как будто узнавали его. «Быть может, вчера я был в слишком большой компании», – думал Иван Петрович и каждый раз отводил глаза.

В гимназии с ним поздоровались ещё несколько человек, здесь Иван предпочёл ответить, дабы не сойти за невежу. Проходя мимо зеркала, он остановился.

«Это какое-то пьяное зеркало», – подумал он, – «Я ведь сейчас трезвый, а оно отражает меня каким-то другим». Но потом, когда он посмотрел для уверенности на других людей, то выяснил, что зеркало сыграло злую шутку только над ним, но никак не над остальными.

Иван Петрович подошёл к зеркалу поближе. На него смотрел принципиально другой человек. Ясные голубые глаза, красноватая кожа лица и волосы блондина заставили Ивана Петровича горько пожалеть о том, что он не помнит, что же на самом деле было днём раньше. Вытянутый нос словно говорил о том, что его оставили с носом. Да к тому же, этому лицу можно от силы было дать осьмнадцать лет, но никак не столько, сколько было самому Пирогову.

«У этого лица даже усов нет», – отметил Иван Петрович и был абсолютно прав, ничего волосяного, окромя бровей, на этом лице не наблюдалось. Впрочем, затем Пирогов стал находить в этой внешности и плюсы: «Пожалуй, отражение покрупнее меня будет. Эвон, как слажено. Как на картинке с древними греками или спартанцами».

Посмотрев ещё несколько минут в зеркало, Иван Петрович отправился было на урок, но потом, сообразив, что в таком виде его не узнают, решил спросить у кого-нибудь, что ему делать.

Степан Дормидонтович пытался делать физические упражнения в новом теле, полагая, что теперь ничего не изменишь, и придётся жить другим человеком. Тело Пирогова было, конечно, молодым, но не настолько совершенным, как было «прошлое» обличие Степана. Непривычная усталость и болезненность разливалась повсюду, и Степан Дормидонтович подумал, что теперь всё начинать сначала, даже опостылевшие ему холодные обливания, от которых он уже давно избавился. Теперь снова придётся бегать по утрам и делать па для начинающих. От этих размышлений Степан поморщился и решил начать действовать сейчас же. Сперва он сбрил совершенно ненужные ему усы и бороду. Правда, это не сделало его более моложавым, но теперь новое лицо стало менее противным, как отметил сам Степан Дормидонтович. Далее он отправился к цирюльнику и попросил его сделать из него что-нибудь приличное. Мастер дел цирюльных, Иосиф Абрамович почесал свой затылок, соображая, как же можно из тыквы сделать яблоко, но потом придумал и обрил голову наголо. Получилось ещё хуже чем было, но сделанного было не воротить, пришлось Степану Дормидонтовичу возвращаться в таком виде обратно.

– За что мне такое наказание? – думал он. – Неужто за грехи? Интересно, какие это я грехи совершал, что-то не припомню, – пытался сообразить Степан, но всё никак не мог найти правду. – Во всяком случае, скорее всего, так и должно быть. Буду жить по-новому.

Точно так же решил для себя и Пирогов, который, чуть лучше рассмотрев себя в зеркало уже в квартире, понял, что быть в чужом теле не так уж и худо. Поигрывая чудом взявшимися с пустого места мышечными выростами, Иван Петрович диву давался. Он раньше и не подозревал, что молодой мужчина может так выглядеть.

– Лицо какого-то подростка, а вот фигура – Апполон позавидует! – говорил Иван Петрович, комментируя отражение в зеркале. – Впрочем, возможно, в таком свете успех у дам мне будет обеспечен... Кстати, о дамах, – внезапно Ваня вспомнил о Варе, и на душе у него стало не по себе. – Вот тебе на, как же я ей на глаза покажусь? Это теперь как в сказке: не пей, Иванушка, козлёночком станешь! Вот и стал я козл... Нет, не так чтоб уж... Но всё равно, узнать меня в таком виде ей будет непросто. Напугается ещё... Нет, не пойду к ней. Пока.

Внезапно Иван Петрович ощутил мягкое прикосновение. Он от испуга даже вздрогнул, но тотчас успокоился, увидев, что это кот трётся об его ноги.

– Что, киска, есть хочешь? – на эти слова Митрофаныч мяукнул, видимо, не кормили его уже давно. – Ну пойдём, посмотрим что у нас есть.

В кладовке, как оказалось, было множество продуктов непрямого предназначения в пищу. Непрямого, это значит их вначале надо было ещё приготовить, очистить, сварить или сжарить. То есть, нужны были какие-то усилия. И пришлось Пирогову заняться приготовлением пищи, а он этого страсть как не любил, и поэтому часто захаживал к Вареньке на обед.

Варя соскучилась. Катенька давеча уехала к матушке с папенькой, а Ванечка что-то слишком давно не заходил её проведать, отчего было ещё горячее желание его видеть.

– Быть может, он захворал? – подумала Варвара Ильинична, и решила сходить к Ивану Петровичу сама. Наспех одела платьице и скорым шагом пошла к Малой Подгороденной. Там было нынче тихо и спокойно.

– Надо бы выйти и посидеть вдвоём здесь во дворике. Давненько мы так уже не проводили время.

В квартиру постучали. Степан Дормидонтович сперва ничего не понял, ведь в его квартире был для этих целей специально сделан звонок, но потом он догадался, что к нему пришли. Точнее, не к нему, а к тому, кто жил в этой квартире... Степан осторожно, тихими шагами, подошёл к двери и открыл её, даже не подумав сделать двух вещей: во-первых, спросить, кто же пришёл; и во-вторых, обратить внимание на свой внешний вид, ибо был он, как можно без труда догадаться, в одном нижнем белье.

То, что он увидел, его поразило. Можно даже сказать, ошеломило. Не ожидал он, что вот так вдруг у него на пороге появится такое небесное создание, но созданное из плоти и крови. Но на самом деле, перед ним стояла обычная сударыня, имя которой было Варвара. Этого Степан Дормидонтович не мог знать. Он вообще не знал, кто это. Но догадывался.

«Ну надо же», – успел подумать он, – «И как такая прекрасная мадемуазель нашла что-то в таком уроде?», – В мыслях Степан ни с кем не церемонился.

Варвара Ильинична хотела было поздороваться, но слишком удивилась, увидев Ивана Петровича в таком виде. Посему она не нашла других слов, и сказала:

– Ваня, а ты что, только что встал? Или я тебя разбудила?

Степан покрылся холодным потом, потому что вдруг понял, что в таком виде открывать дверь не следовало.

– Да, я... Устал вчера, поэтому сегодня высыпался.

«А она хороша», – отметил он про себя. – «Даже слишком. И что мне теперь с ней делать?»

Степану Дормидонтовичу было сложно что-то сразу предпринять, потому что с одной стороны, он совсем не знал девушку, что к нему пришла, а с другой должен был вести себя так, как будто они уже давно знакомы. Если к этому добавить ещё некоторую робость, которая вдруг обуяла Степана, то ситуацию эту можно окрестить не иначе, как щекотливой.

«Вот счастье-то привалило», – думал не-то с сарказмом, не-то с какой-то радостью Степан, пытаясь придумать хоть что-нибудь, что можно было сказать этой прекрасной незнакомке.

– Чего же ты встал как неродной? – улыбаясь, произнесла Варвара, – Одевайся скорее, гулять пойдём!

«Верно», – подумал Степан Дормидонтович, – «На улице хоть что-нибудь придумать можно будет, а то в этой духоте у меня все мысли в голове скисли», а вслух сказал:

– Да, ты права. Сию минуту.

Одевался Степан быстро, не думая. Варя улыбнулась, когда увидела одетого, как она думала, Ивана.

– Ваня! Что с тобой? – смеясь, сказала она, – Ну кто так одевается?

– А что такое? – удивился Степан, но когда оглядел себя, то понял, что фланелевые брюки и жилетка на голую грудь без рубахи выглядят, по меньшей мере, странно.

– Быть может, ты мне посоветуешь что одеть? – попросил Иван девушку, полагая, что она лучше него сообразить, что же ему можно будет одеть.

Вообще-то Иван Петрович одеваться умел. И никогда об этом Варвару не просил, поэтому Варенька немного удивилась.

«Не заболел ли мой ухажёр?», – мельком подумала она, – «Чай уже одеться не может», но потом отогнала от себя эти мысли, решив, что Иван попросту не выспался. Она подобрала ему приличный костюм и уже через несколько минут они мило расположились во дворике, где на деревьях щебетали птицы, а соседи дружно прильнули к окнам полюбоваться на парочку... Хотя нет, постойте. Так бы сделали скорее соседи другого дома, того, где раньше жил Степан Дормидонтович, а теперь имеет счастье быть Иван Петрович.

– Голубчик, Вы меня не узнаёте? – спросил Ивана Петровича пожилой седоватый мужчина, лет сорока восьми.

– Простите, – не сразу нашёлся Пирогов, – Запамятовал.

– Ну как же так, своего соседа снизу и не узнаёте. Что с вами?

«Господи!», – подумал Иван Петрович, – «Я же вообще его знакомых не знаю. Теперь каждый меня за грубияна может счесть».

– Простите, ради Бога. Просто рассеян я сегодня немного. Зрение пошаливает.

– Странно. Именно вы как раз отличались здоровьем. Недаром каждое утро занимаетесь на балконе. Но что-то в последнее время, как узнал я от нашего соседа с дома напротив, Сергея Георгиевича, вас уже три дня утром на балконе не было видно. Сначала все подумали что вы уехали, а потом – что захворали.

«Господи!» – опять подумал Пирогов, – «Послал же Бог таких соседей! Видно, здесь всё на виду происходит. И чуть что не так – сразу заметно».

– Да, я... В последнее время неважно себя чувствую, но скоро пойду на поправку, благо, ходил давеча к доктору.

– Уж не к Василию Никитовичу?

– Нет, не к нему, – ответил Иван, полагая, что в противном случае доктору будет устроен самый настоящий допрос.

– Почему же? Отличный врач, мастер своего дела.

– Извините, как вас там...

Сосед от таких слов опешил, потому как не привык слышать от Степана Дормидонтовича подобных заявлений. Но после пришёл в себя и ответил:

– Митрофан Анатольевич меня зовут, если вы настолько сильно заболели, что страдаете провалами памяти.

Эта идея Пирогову очень понравилась.

– Да, пожалуй. Доктор мне так и сказал, что я немного забываю своё прошлое. И теперь с трудом вспоминаю... – и он решил использовать болтливого соседа в свою пользу. – Не поможете ли вы мне... Вспомнить.

Митрофан очень удивился, но в нём проснулась искорка добродетели, и он согласился:

– Конечно, конечно. Раз такое дело, то почему бы и нет.

– Сперва я бы хотел узнать имена всех соседей, – начал Иван Петрович.

– Это очень просто, – начал Митрофан Анатольевич, – Над вами живёт семья Кукуевых, очень порядочные люди, отец – любитель охоты, Вячеслав Александрович, жена его... – через час с небольшим Пирогов знал всё обо всех: должности, имена, привычки, главные события в жизни и собственное мнение Митрофана Анатольевича. Нельзя сказать, что всё это слишком было нужно Пирогову, но теперь хоть можно было проще общаться с окружающими, тем более что у болтливого соседа оказался альбом с фотокарточками, на которых некоторые из тех, с кем должен был быть знаком тот, кто жил раньше в этом теле, как раз и присутствовали.

– Ну спасибо вам, выручили, – неискренне поблагодарил Иван Петрович соседа, на что тот лишь учтиво поклонился. Пирогов поспешил уйти, полагая, что иначе разговор может затянуться ещё на долгое время.

В квартире его ждал оборзевший голодный кот Митрофаныч (можете сами догадаться, в честь кого его так назвали), который стащил большой кусок колбасы из кладовки, который Иван Петрович купил в лавке, найдя в трюмо некоторое количество денег.

– Ах ты котяра безмозглая! – выругался Пирогов, обнаружив пропажу. Впрочем, голодным остаться ему всё же не получилось, потому что в кладовке нашлось чем подкрепиться, правда то, что нашлось – пришлось варить. И этого добра там было много – крупы разные, соленья – раньше такое Пирогов и за еду-то не считал, а вот теперь приходится привыкать.

Кот вертелся под ногами и просил есть. Иван Петрович осоловело взглянул на животное и промолвил: «Ты и так сегодня столько колбасы съел. Куда тебе ещё?». Но потом он всё же сжалился, и положил коту еды в миску, что стояла в углу на полу. Кот довольно пошёл есть, но много скушать у него не получилось – видно повар из Ивана Петровича был никудышный.

– Ваня, – прижалась к Степану Дормидонтовичу Варенька.

– Да? – откликнулся обомлевший Степан.

– Ты помнишь, что обещал свозить меня в свою деревню к родителям?

– Неужто? – просто ответил Степан Дормидонтович, лихорадочно соображая, куда же ему везти эту девушку – к себе домой, где его никто не узнает, но доподлинно известно, кто там живёт, – или в деревню к некоему Ивану Петровичу, которая неизвестно в каком месте находится, но где, по вполне вероятным причинам, находятся настоящие родители этой весьма странной личности.

– Да, обещал, – гладила по плечу Степана Варя.

«Эх, вот бы мне такую девушку, да в моём прежнем теле!» – вдруг подумал Степан Дормидонтович, – «А сейчас как-то глупо получается...»

– Раз обещал, значит свожу. Прямо сейчас, конечно, не получится. Но вот через недельку-другую, возможно.

– А как там, у тебя в деревне? – спросила Степана Варвара Ильинична. Тот даже не знал что и ответить, потому как в деревне Ивана Петровича отродясь не был.

– Там... красиво. Люди там... хорошие. Коровы везде... бегают, – ответил он.

– Бегают? – засмеялась Варенька. – Я всегда думала, что они просто ходят, потому что они такие большие... Такие добрые.

– Они добрые, – согласился Степан, – Но всё-таки и бегать они тоже умеют. Когда их заставляет пастух. У него хлыст есть, – поведал Вареньке подробности сельской жизни Степан. Варенька округлила глаза.

– И что же, он их больно бьёт? – немного испуганно спросила она, словно изображая из себя ничего не ведающего ребёнка.

– Ну не то, чтобы слишком, – стал успокаивать её Степан, – Но иногда им достаётся, если они его не слушаются... сразу.

– Сразу достаётся или сразу они не слушаются? – переспросила Варя.

– А по-разному бывает. Как получится.

– Как интересно. Я ни разу корову не трогала.

– В деревне, как мне кажется, есть ещё слишком много интересного. Правда, там скучно всегда.

– Много интересного и скучно?

– Потому что всё интересное заканчивается уже через неделю-другую после твоего пребывания там. И хочется скорее домой, в город или...

– Что «или»?

– Или остаться в деревне насовсем. Чтобы работать там так же, как и остальные. А так как работа в деревне никогда не заканчивается, то времени на скуку просто не остаётся.

– Но ведь работают там только простые мужики да бабы. Нам же, дворянам, работать не положено.

– Да ну. Работы там всем хватит. Если у барина усадьба и хозяйство поставлено с умом, он тоже без дела не сидит ни минуту. Хотя, конечно, тех, кто просто прожигает деньги, тоже хватает. Но я с такими не общался когда жил в деревне. То есть мои родители с такими не дружили.

Варя призадумалась. Что-то слишком иначе стал думать Ваня. Раньше он отзывался о тех, кто был в деревне или ниже сословием, совсем по-другому. Более враждебно, с чувством собственного достоинства и превосходства. Что же теперь с ним приключилось, Варенька решительно не понимала. Конечно, нельзя сказать, что такая разительная перемена ей пришлась не по нраву, но сам факт наличия такой перемены её удивил и заставил насторожиться.

Учитель географии имел привычку называть всех девушек душечками, а всех юношей – батеньками. Вот и на этот раз он сказал входящему в кабинет Ивану Петровичу: «Опаздываете, батенька? Это не есть хорошо. Посему мы вас первым и спросим» – о себе учитель любил говорить в третьем лице, как король Франции.

– Назовите мне пролив между североамериканским континентом и Евразией, – спросил он Ивана Петровича. Пирогов отродясь не был в Америке, на севере тем более, поэтому точного ответа на этот вопрос у него в голове не было. Зато у него была в ней своя хитрость.

– Без сомнения, пролив существует, – согласился Пирогов с учителем, – И находится он в аккурат между нашей страной и Америкой. Назвали его, конечно, в честь того, кто его впервые открыл, – стал увиливать от прямого ответа Иван Петрович.

Сидор Александрович обычно слышал от Степана Дормидонтовича чёткие и ясные ответы, но ведь он не знал, что с ним случилось, поэтому и был немного удивлён ответом гимназиста. Но, на удачу Ивану Петровичу, на задних скамьях зашумели две гимназистки, чего-то не поделившие, и Сидор Александрович решил переключиться на них.

– Эй, душечки! Да, да, мы вас заметили. А ну уточните название вышеупомянутого пролива, – а Иван Петрович преспокойно сел не на своё место.

Во время урока Иван Петрович оглядывал всех учащихся, пытаясь найти среди них приличные лица. Это ему удалось: через несколько человек сидели двое приличного вида молодых людей, в одинаковой одежде и с одинаковыми выражениями лиц – абсолютно незаинтересованных происходящим. Также Иван Петрович посмотрел и дамскую половину учащихся, и также нашёл несколько миленьких девушек, но, по его собственному впечатлению выходило так, что они уступали Варе во всём.

После урока к нему подошли трое абсолютно неинтересных молодых парней, и поздоровались. Иван Петрович также приветствовал их, впрочем, без особой учтивости.

– Стёпа, ты сделал то, что мы тебя просили? – задал вопрос самый низкий из них, и к тому же, самый упитанный.

Иван Петрович призадумался.

– Я... Я слишком, видите ли... Слишком повеселился несколько дней назад, и поэтому забыл, что и кому я обещал сделать.

Все трое удивлённо подняли брови.

– Ты же вроде никогда ничего подобного не практиковал?

– Да, конечно, – спохватился Иван Петрович, – Но вот так получилось... Попал в дурное общество, нахватался плохих манер, и... Выпил немного. Причём настолько немного, что теперь у меня от этого случились провалы в памяти. Я даже к доктору хожу по этому поводу, – посетовал он своим товарищам.

Троица очень удивилась. Случиться, конечно, может всякое, но чтобы такое... Внезапно к ним подбежал четвёртый гимназист, с огоньком в глазах и улыбкой на устах. Он ударил Ивана по плечу, и сказал: «Я так и знал, что ты рано или поздно станешь нормальным человеком! А то всё «не пью», да «не пью». Пойдём, отметим!».

Иван Петрович сперва очень хотел составить компанию молодому человеку компанейской наружности, но потом он подумал, и решил сначала освоиться в новой среде.

– Мне... мне пока доктор волнения и бурный отдых запретил. Так что как-нибудь в другой раз, – сказал Иван Петрович, и обратился к ещё более удивлённой троице, – Знаете, мне до сих пор ещё многое не ясно здесь. Я порой даже не могу вспомнить как кого зовут, и кого я знаю, – Пирогов решил играть в больного до конца, – И поэтому я теперь могу выглядеть странно.

Второй из трёх, в золочёном пенсне, как у старика или врача какого-нибудь, ответил:

– Угораздило же тебя так... Быть может, тебе помочь надо чем-нибудь?

– Да, пожалуй. Только я сам не знаю чем. Чувствую себя несмышлёным ребёнком, который ничего не знает.

– Ты, поди, даже уроки все забыл, – неприлично сказал самый низкий.

– Не без этого, – мягко согласился Иван Петрович, потирая за спиной кулаки. С такими ручищами он теперь мог устроить наглецу настоящую взбучку, однако держал себя в руках.

Спустя несколько часов слухи о болезни Степана распространились по всем направлениям, да так, что о них узнали даже учителя. Это, конечно, двояко повлияло на Ивана Петровича. С одной стороны, на него теперь все смотрели, подходили, спрашивали о состоянии здоровья. С другой стороны – было легче, теперь если он вдруг чего-нибудь не знал, или не понимал, ему это прощалось. Правда, те гимназисты, с которыми он учился, отмечали всё же некоторые странные изменения в характере. До происшествия Степан Дормидонтович был довольно активным человеком, любознательным, придерживающимся своего круга знакомых. Теперь же он стал дружить совсем с другими гимназистами, которые славились своим плохим отношением к наукам, но зато чрезмерно положительной склонностью к зелёному змею.

Нет, на самом деле Иван Петрович не был совсем уж таким гулякой, пьяницей и балагуром. Но он не мог заставить себя быть таким же, каков был обладатель сего тела. Образ жизни Степана решительно не подходил Ивану Петровичу. Его друзья-гимназисты были ему неприятны, поэтому Пирогов был вынужден искать себе наиболее подходящих товарищей.

Особенно был рад внезапному изменению «Степана» тот самый гимназист с огоньком в глазах. Звали его Румашевским, а имени и отчества его принципиально никто не знал и даже не пытался узнать. Впрочем, Румашевский на это не обижался. Он теперь постоянно рассказывал Ивану Петровичу о различных событиях, будь то осенний бал в Губернаторском дворце или очередная гульба у Семёна Бурова.

– Жаль, что тебя там не было! – делился своими впечатлениями Румашевский. – Такое было! Во-первых, стол был очень-очень щедрый. Наливка лилась рекой, я аж не успевал бокал опорожнять. Во-вторых, ты таких барышень, небось, отродясь не видел. Какие фифочки, прости Господи! Так и хотелось взять их и с собой увести. Познакомился я там как раз с одной. Ну просто французская королева с портрета сошла! Держится-то как, словно и вправду голубых кровей. На лице – ни одного изъяна не нашёл.

– Ты, видимо, слишком пьян был, – пошутил Иван Петрович Пирогов.

– Быть может, впрочем... Нет, тогда ещё нет. Не помню точно... – смутился Румашевский. И стал рассказывать дальше, но Пирогов его не слушал. Иван Петрович ясно ощутил нехватку внимания. Ему стало просто плохо. Без Вари он почувствовал себя покинутым, брошенным и никому не нужным, как нищий бродяга, слоняющийся по белу свету.

Внезапно, лучом белого, режущего очи света, его поразила мысль: теперь Варя с другим человеком. Человеком, который забрал его внешность. Сперва он хотел ринуться к ней и всё рассказать, но потом утих и угас. Что он ей скажет? А если и скажет, то поверит ли она ему?

– Всё это похоже на сказку, фантазию, сон. Но никак не на правду, – вслух сказал Пирогов. Правду он ценил дороже всего.

А вот Степан Дормидонтович никак не мог вообще даже подумать о том, чтобы рассказать кому-либо, а тем более Варе, что же на самом деле происходит. Он просто жил в другом теле, пытаясь подстроить это тело под свой уклад, и заодно пытаясь понять цель жизни прежнего обладателя плоти.

Степан Дормидонтович заболел. Голова его шла кругом, и было ощущение того, что её кто-то давит со всех сторон, отчего она ещё и плохо стала думать. Перед глазами всё плыло, дышать было трудно и слабость охватила всего его полностью – от макушки и до пят. Это было неприятным состоянием, ибо Степан в прошлом болел редко, был закалённым и не боялся перепадов погоды. Поэтому сейчас он чувствовал себя преотвратно, слоняясь из угла в угол по квартире и не находя в себе сил сделать что-либо. От безысходности он лёг в постель и попытался заснуть, что ему и удалось. Спал он весь вечер, ночь и ещё полдня. Проснулся разбитым и заранее уставшим и болезненным. В горле находилась какая-то странная смесь, которую проглотить никак не удавалось, отчего было ещё тяжелее болеть. Глаза повсюду находили лишь плохое, а мысли сами собой стали предвещать скорую смерть или желание поскорей умереть. Вялые руки с трудом брали чашку с чаем, а каждый глоток отчётливо продвигался вниз. Сердце билось гулко, иногда казалось, что внутри находится отбойный молоток, от которого сотрясается весь организм. Что это была за болезнь, Степан Дормидонтович не знал, поэтому решил наведаться к врачу, а поскольку местного доктора не знал, то пошёл к тому, что находился на другом конце города, и принимал всех без разбору.

Здание, где принимал доктор, обычно было какого-то голубоватого цвета, но сегодня оно показалось Степану каким-то синим, мрачным и предрекающим только один летальный исход. Ограда близ здания виделась тюремной; калитка скрипела отвратно и пронзительно, хотя обычные посетители её звука почти не слышали; ступени, ведущие в коридор, показались нестерпимо высокими, а сам коридор – узким до неприличия. Таким узким, что Степану Дормидонтовичу просто стало нечем дышать.

Посетителей было несколько: старая бабушка, у которой заболели все зубы сразу; долговязый мужчина, жалующийся на колики в животе, да девушка, подозревающая себя в том, что вскорости принесёт в подоле. Степану Дормидонтовичу каждый вдох этих людей казался поводом для разговора, и он очень хотел, чтобы они поскорее ушли. Со стороны он напоминал действительно очень плохого человека (в смысле болезни), изрядно помятого и замученного жизнью. Поэтому посетители старались на него лишний раз не смотреть и даже дышать стали тише. По этой причине Степан успокоился. Стал дышать глубже, и решил, что доктор обязательно что-нибудь придумает и его вылечит, а может быть выписанные им пилюли помогут уже к следующему дню.

Вот подошла очередь Степана. Он вошёл в кабинет доктора и поздоровался.

– День добрый, – ответил доктор. – С чем наведались? Что беспокоит нонче?

По интонации голоса доктора, было ясно, что он настроен серьёзно.

– Да вот... Простуда у меня. Всё болит, особенно голова, знаете ли. Неважно я себя чувствую. Ранее такого у себя не наблюдал, а вот взяло и свалилось на меня такое несчастье.

– Сочувствую. Жар есть?

– Да, пожалуй. Потею также изрядно.

– Это хорошо. Но теперь вам нельзя находиться на холодном воздухе. Закройте в спальне все окна, дабы избежать сквозняков.

– А ещё у меня в горле что-то. Неприятное, и жжёт к тому же.

– Так, – сказал доктор, – Дайте взгляну.

Степан Дормидонтович покорно открыл рот.

– Дело крайне ясное. Значит так, ступайте в аптеку, что на Вяземской, я вам выпишу сейчас рецепт. Будете принимать таблеточки, пить травы и полоскать горло. Через дня три можете опять придти, чтобы я снова вас осмотрел.

– Три дня? – Степану Дормидонтовичу стало ещё хуже, чем было.

– Милейший, а вы как хотели? Слишком быстро ещё никто выздоравливать не научился.

Степан Дормидонтович немного помедлил, и поблагодарил доктора за оказанную помощь.

За дверью он мысленно обругал доктора: «Он бы ещё сказал: «Заходите почаще»! А мне теперь ещё целых три дня болеть!» И он в мрачном настроении духа пошёл на Вяземскую, покупать лекарства.

Через три дня, которые показались Степану вечностью, он выздоровел, как и предсказывал доктор. На радостях Степан даже к нему на приём не пошёл. Он хотел было опять начать делать зарядку на балконе, как вдруг понял, что он «не у себя дома», то есть не может теперь делать то, что хочется. Поэтому он закрыл все источники сквозняков, и даже обливания холодной водой делать не стал. Так, в душной квартире сделал пару движений, и успокоился. Скушал немного жаркого, заботливо оставленного ему Варей, и решил прогуляться до гимназии. Судя по всему, «тыквенноголовый» хозяин этой квартиры учился в той же гимназии, что и сам Степан Дормидонтович, но в другие часы. Учился он на какого-то натуралиста, «мастера дел садово-огородных», как обозвал его Степан (а на самом деле Пирогов учился на врача). Сам-то он обучался на гуманитарном отделении и собирался в будущем стать управителем дел судебных в своей губернии.

В гимназии всё было как обычно, только Степан не привык находиться в ней в такое время и в таких помещениях для учёбы, у него занятия проходили совсем в других местах. Но ничего не попишешь, пришлось искать нужный кабинет и нужного учителя, нужный класс. Будучи человеком крайне дисциплинированным, Степан на урок пришёл раньше. И успел рассмотреть всех, кто входил в кабинет позже. Многих он не знал, некоторых же видел ранее, мельком. Но одного человека он узнал точно. Это была девушка из его деревни, которую звали Василисой. Он хотел было подойти к ней и расспросить о жизни, но воздержался, полагая, что это будет, по меньшей мере, не обыденным поведением «тыквоголового». Со Степаном здоровались некоторые из гимназистов, он отвечал им, попутно пытаясь понять, кто здесь должен быть знакомым, а кто совсем чужим. Из его рассуждений выходило то, что знакомых было не так уж и много.

«Оно и понятно», – думал Дормидонтович про себя, – «С такой рожей много приятелей не заведёшь». И ухмыльнулся этой самой «рожей», забывая, что теперь она как раз принадлежит ему самому. Он ещё немного оглядел всех вокруг, а потом вошёл учитель и начался урок.

Урок был довольно скучным, если учесть, что на нём говорилось о каких-то природных явлениях, неблагоприятно влияющих на урожай зерновых, и что следует делать, чтобы всходы не погибли от плохой погоды. Степан с гораздо большим удовольствием послушал бы сейчас курс философии, нежели то, что слушал сейчас, но выбора у него не было.

В перерыве он уловил во взгляде одного молодого человека заинтересованность, и подошёл к нему.

– Вы никак пропадаете, – сказал, улыбаясь, гимназист, – Неужто тот вечер даёт о себе знать?

Степан Дормидонтович сначала возжелал отметиться своей ручищей на лице у сего джентльмена, но, подумавши, не стал этого делать, полагая, что повод для шуточки у этого человека, действительно, был. Да и ручищи теперь у него были уже не те.

– Никак я тогда выпил чуток? – шуткой на шутку ответил Степан.

– Да уж, толику хлебнул винца.

– Раз толику, то о чём может быть разговор? Стало быть, мы тут не одним же пьянством беспробудным занимаемся? – пытался немного «обелить» себя Степан.

Собеседника это немного позабавило, но тот решил согласиться.

– И вправду. Бывают, конечно, и пьяные ночи. Но их всё-таки не так уж и много. Всё больше пытаемся стать мудрыми и учёными.

– То-то же, – подытожил Степан. – Без меня новостей никаких здесь не случилось?

– Пожалуй, нет. Правда, старый Коляньча ногу сломал, отчего пару дней назад у нас ботаника не велась, а так... Всё та же дремота. А ты, как я вижу, отоспался. Лицо почему-то посвежело. Пожалуй, заблуждался я, обвиняя тебя в грехах смертных.

– Да вообще-то хворал я несколько дней кряду, но как на поправку пошёл, так заметно полегчало. Ты мне лучше скажи, чем мы сейчас заниматься будем?

– Ещё будет несколько уроков, а опосля я, Мишка и Егор хотим пойти в местный парк, на дам поглядеть и себя показать. Ты с нами или против нас?

– Неужто я бы когда отказался?

– Но ты же человек женатый почти... Всегда был супротив таких развлечений.

– Полно, полно. Или вы не только смотреть собрались?

– Это как масть ляжет.

– Пусть для вас она будет как лучше, а я как раз компанию составлю.

– Гуляем!

После непродолжительных раздумий на уроках, Степан с тремя гимназистами уверенно направлялся в городской парк.

Приближалась осень. Деревья уже приготовились сбросить тяжеленную ношу листвы, но всё оставляли это на последний момент. Зато ветер неумолимо становился всё более холодным, заставляя гимназистов по утрам одеваться теплее, но днём они все, как один, скидывали тёплые шинели и прочие одеяния, потому что солнце к этому моменту заставляло ветер поубавить свой холодный пыл. В голове от таких перемен стояла ясность, которой летом и в помине не было, когда глаза разбегались от постоянно находящейся перед глазами красоты, начиная от дамских юбок и заканчивая голубой гладью реки Красной, названной так потому, что во время дождей со дна реки поднимался ил, который был всегда красно-бурого цвета, отчего река казалась наполненной кровью. На эту диковинку приезжали посмотреть жители окрестных губерний, некоторые дамы даже падали если не в реку, то в обморок от такого зрелища. Местные же жители уже давно привыкли к такому поведению реки и почти не обращали на это внимания, и даже купались во время дождя, находя, что после таких процедур здоровье значительно улучшается, а дамы даже утверждали, что глинистая вода имеет свойство убирать морщины на теле. В прохладно-голубом небе стали появляться косяки птиц, летящих по своему поводу на юг, и оглашающих цель своего перелёта на весь город. Чаще летели какие-то непонятные птицы, но, кстати, гимназисты пытались определить что это за вид, остальные же жители просто смотрели вверх, даже не пытаясь полюбопытствовать, что это за «сорт» и где он обитает. Такие люди могли с достаточной уверенностью отличить лишь только ворону от сороки, да воробья с курицей не спутать. А что до куликов и жаворонков, так им до этого не было абсолютно никакого дела.

В городском парке было весело.

– Сегодня мы все влюбимся, и баста! – громко сказал один из гимназистов, Михаил Пурышкин, которого в прошлом году хотели из гимназии выгнать.

– Так ведь осень же, – возразил Егор Поликарпович, закадычный друг Пирогова, с которым они хлебнули немало... лишку. – Осенью влюбляться не положено.

– Любви все возрасты покорны. И сезоны тоже, – решил вставить слово Степан Дормидонтович.

– А ты вообще молчи, тебе грех жаловаться. Отхватил себе кусок счастья, и наслаждаешься. Нам же-с, трудно-с. В чинах мы небольших и капиталу не нажили.

– Неужто я нажил? – удивился Степан Дормидонтович, который особых богатств в квартире Пирогова не приметил. Денег у того тоже было не ахти как много.

– Как же, как же. А помнишь, прошлым летом ты купил своей даме целое ожерелье? – не унимался Пурышкин.

Степан понял, что он «человек семейный» уже давно.

– И ты помнишь цену этого ожерелья?

– Цену-то я не знаю, ты мне не сказал. Но выглядело оно рублей так на триста.

– Видно, умею я хранить секреты, – засмеялся Степан Дормидонтович, – Это двухгрошовое ожерелье. С виду и стекло иногда – алмаз.

– Ладно вам, – сказал Егор Поликарпович, – Вы лучше посмотрите, вот пришли дамы из соседнего училища. На вид некоторые из них очень даже, ммм, да... Очень даже недурно выглядят. Быть может пришло время завести знакомство.

– Непременно, непременно! – поддержал идею Пурышкин и помчался вперёд как резвый конь.

Степан Дормидонтович осмотрел парк, в котором он, признаться честно, был впервые. Ничего особенного он в нём не нашёл, потому что в нём не было романтической жилки. По крайней мере, в тот момент.

«Почему им вздумалось пойти именно сюда?», – подумал он. Степан был человеком неискушённым в «делах светских» и поэтому просто не подозревал о тех местах, в которых обычно и происходили знакомства. Он посмотрел на дам, ощутил прилив сил, и стал слушать, о чём же так увлечённо говорит Пурышкин, который к тому времени уже успел спросить имена сразу у нескольких прекрасных девушек.

– Нет, ты смотри, – толкнул его в плечо Егор Поликарпович, – Наш ловелас в деле великолепен! Пойдём, поддержим?

– Да, пожалуй. Только поддержку не будем доводить до встречи с хмельным...

– Ты что! – перебил его Егор Поликарпович, – Как можно, здесь же дамы!

– Ну-ну, – улыбнулся Степан, – Ты сам прекрасно знаешь, одно другому не мешает.

– Не в этом случае. Во всяком случае, нам представился случай при случае провести хорошо время. Это, как мне кажется, не случайно. Поэтому не будем стоять в стороне как бедные родственники, а пойдём напролом.

Степан вдохнул полной грудью.

– Пошли.

И они пошли.

– О, а вот и мои друзья! – рассказывал дамам Пурышкин. – Очень рекомендую. Егор, знакомься. Это Нина.

Девушка сделала реверанс, что показалось Степану абсолютно ненужным и даже мещанским почему-то. Егор же улыбнулся и счёл нужным поцеловать девушке ручку, что со стороны выглядело немного забавным, но этого ни гимназист, ни девушка не замечали. Они просто соблюдали все нормы приличия.

– Иван, а ты что стоишь, улыбаешься? Знакомься, это – Мария.

– Будем знакомы, – сказал Степан, но даже не тронулся с места.

– Он у нас человек практически женатый, – объяснял Пурышкин, – Поэтому с дамами он «на вы», но в душе он остался всё тем же весёлым холостяком, уж поверьте.

– Вы гимназист? – спросила у Егора Поликарповича Нина. Тот лишь улыбнулся.

– Моя форма об этом очень красноречиво говорит, – сказал он. Но девушка задала этот вопрос только лишь с целью начать разговор, потому что догадалась, что Егор не был мастером болтать, в отличие от совсем разошедшегося Пурышкина, который уже критиковал учебную программу гимназии, и осуждал отсутствие в их учебной программе трудов древнеримских юристов и современных немецких философов.

Так они сели на лавочки и принялись непринуждённо болтать о пустяках: о театре, о делах учебных, о привычках и прочих прелестях жизни. Степан, чтобы совсем не быть вне разговора и вне компании, спросил имя у шедшей позади них скромной барышни, и стал разговаривать с ней.

– Вы полагаете, что Пушкин слишком наивен? – вскричал в запале Пурышкин, затеяв литературный спор с ничего не понимающей в литературе Марией.

– Да, – спокойно отвечала барышня, – Его стихи и метафоры довольно скучны и слишком напыщенны.

– Неужели? Да как такое может быть, когда словами и стихами Александра Сергеевича говорили многие достойные дворяне! Может, вы скажете, что «я вас люблю, чего же боле?» – напыщенность?

– Так не бывает.

– Стало быть, писателям и поэтам надо писать только о том, что может быть? Или к тому же ещё использовать только для этого обычные слова?

– Да, пожалуй.

– Это как же тогда выйдет... «Я запомнил тот хороший момент времени, когда ты ко мне пришла. И мне показалось, что это мне померещилось, но ты была действительно прекрасной, словно на картине». Так, скажете? Но в чём же тогда прелесть?

Девушка замолчала.

– Нет, вы скажите! – настаивал Пурышкин. А Степан подумал: «С такими манерами он может ещё долго оставаться в гордом одиночестве. И тогда ему даже Пушкин не поможет». В этом Степан оказался прав – Михаил своими методами ведения разговора непременно отпугивал от себя даже самых искушённых в диспутах и спорах дам. Впрочем, он постоянно был в движении, и всегда находил кого-то, кто ещё не слышал его речей. На беду Пурышкина, такие люди в городе должны были скоро закончиться.

Уже стемнело. Егор Поликарпович пошёл провожать Нину, Пурышкин пытался навязать свою компанию Марии, которой он просто уже осточертел, а Степан молча шёл с барышней, звали которую Дарьей. Он не стал слишком уж её о чём-либо расспрашивать, так, просто вёл небольшую светскую беседу, в основном, подражая двум своим собеседникам, но не ударяясь в крайности.

Проводив дам, гимназисты отправились по домам.

– Замечательно провели время, – сказал Егор Поликарпович, – Мишка, ну как? Ты влюбился?

– Да, конечно! Глаза бы мои таких не видели! Ещё несколько таких сударынь, и я сойду с ума! – гневно кричал он, пугая даже собак в округе.

– А я, – продолжал Егор, – решил с Ниной поближе познакомиться. Надо бы нанести ей визит. Быть может, мы с ней крепко подружимся.

– Ну и дружите на здоровье! – зло проговорил Пурышкин, – Я лучше в кабак схожу, а то во рту пересохло.

– Ты лучше б домой сходил и поспал, – решил наставить Михаила на верный путь Степан, – В кабак тебе сейчас... Ты напьёшься, и будешь доказывать всем, что лучше Пушкина может быть только Гоголь с Щедриным.

– Эх, Ванька... – вздохнул Пурышкин, – Мне бы твою участь! Счастливей меня человека бы не было.

Внезапно Степан остановился. Ему показалось, что вдалеке он заметил... самого себя. Того, каким он был раньше. Степан вздрогнул, потёр глаза, но вдали уже никого не было. «Должно быть, померещилось» – подумал он. Слова Пурышкина показались ему одним сплошным насмехательством над той жизнью, которой он жил сейчас. «Впрочем, расстраиваться нет причин», – решил Степан и, попрощавшись с товарищами, бодро зашагал домой.

Соседи Ивана Петровича поражались – обычно этот молодой человек не отличался стремлением к здоровому образу жизни, но теперь с ним случилось чудо – он стал бегать по утрам мимо деревьев, выделывать различные трюки и фокусы (хотя, они, надо заметить, не всегда у него выходили должным образом). На лице у Ивана появилась какая-то жажда жизни, а до этого даже когда Пирогов был в хорошем настроении, лицо его всегда выражало какую-то унылость. А тут словно живой воды в лицо плеснули и появилась какая-то цель. Правда, иногда Пирогов забывал о нормах приличия и выходил на балкон в панталонах (соседи Степана Дормидонтовича были-то к этому делу привычные, а вот соседи Пирогова такого ещё не видели), возмущая дам почтенного возраста и вгоняя в краску молоденьких девушек. Правда, иногда он делал перерывы в такой «практике», ибо отнюдь не железное здоровье тела Пирогова делать это слишком часто не позволяло.

Бакалейщик, зеленщик и мясник втроём стояли около своих лавок и жевали табак. К ним подбежал Степан и поздоровался.

– Хочу вот, у вас кое-чего прикупить, – сказал Степан Дормидонтович, отвлекая их от мирного времяпровождения. Все трое по очереди стали выслушивать перечень того, что хотел от них Степан. Только по очереди не получилось.

– Дайте мне грудинки фунт,

колбасы молочной.

А ещё хочу вилок

я капусты вкусной.

Опосля сего ещё

мне салата дайте,

Кроме этого всего

Хлеба мне продайте. – Сказал Степан нараспев и почти в рифму. Торговые, смеясь, дали ему того, что он просил.

– А мы и не знали, что вы стихи читать умеете, – сказал Степану бакалейщик.

Степан отметил: «Он сказал «читать». Видимо, о сочинении они даже подумать не могут. Впрочем, это не важно».

– Это хорошо, что вам понравилось, – ответил Степан и умчался скорее обратно, готовить себе еду. За этим занятием его и застала Варвара Ильинична, которая в очередной раз удивилась перемене в образе жизни её ухажёра.

– Никак ты что-то готовишь? – спросила она Степана, думая, разумеется, что это был Иван Пирогов.

– Да уж, приходится.

– Так ты же, чай, всегда готовить не любил. Что же это тебя побудило на сей поступок?

Степан Дормидонтович улыбнулся.

– Голод. Я есть захотел.

Против таких аргументов Варя не нашлась. Но поглядев на то, как ловко Ваня управляется с кухонными приборами, в ней зародилось сомнение – неужели голод может так быстро научить человека резать зелень, чистить картофель, делать прочие поварские ухищрения?

– Ты так ловко стряпаешь... – сказала она. – Даже не верится.

Степан Дормидонтович понял, что зря он так не считается с тем, что на самом деле он другой человек. От того, что он резко поменял все привычки и способности прежнего владельца, окружающие могут заподозрить неладное.

– Дело в том, что приятель в гости давеча пожаловал... Вот и научил меня кой-чему. Не всё же мне праздно жить... Как видишь, я оказался способным учеником. – Степан Дормидонтович хотел даже ненароком порезаться, но потом решил, что это будет всё-таки заметно. И не стал резаться.

– А что ты хочешь приготовить? – спросила его Варя.

– Да что получится, то и приготовлю.

– Давай вместе попробуем.

– Давай.

И они принялись портить продукты. Со смехом, визгом и прочими прелестями совместного нахождения на кухне. Правда, стоит заметить, что в конце у них всё равно ничего не пропало. То, что получилось, они съели с величайшим удовольствием.

Степан Дормидонтович отправился в деревню, в которой он раньше никогда не был и никогда не предполагал быть. Поехал он лишь по просьбе родителей, приславших ему письмо. Степан долго думал – ехать или нет? – но потом решил, что поехать стоит. Вот только единственным неудобством ему показалось то, что Варя упорно хотела отправиться вместе с ним.

«Сам бы я, положим, справился. Но ежели она поедет вместе со мной? Вдруг будет что не так? Вдруг меня родители Ивана не признают, и скажут ей об этом? Тогда моё положение будет очень и очень неприятным», – думал Степан Дормидонтович. – «И что самое неприятное, я не смогу внятно объяснить что произошло и почему».

Но время не ждало, и на ближайшее воскресенье и субботу выпадали замечательные солнечные деньки, и Варвара буквально силком втащила Степана в гужевую повозку и отвезла в деревню. Ему было не по себе, но потом он словно оклемался, и настроился на благоприятный исход дела.

За окном мелькали деревья, повозку трясло на ухабах, и от шума даже было подчас не слышно, что же говорит Степану Варя.

– Ты лучше бы шляпку свою попридержала, барыня. Сдует же! – говорил Степан в ответ на что-то неразборчивое. Но Варвара также ничего не слышала. Однако вскоре лошади сбавили ход, да и дорога стала не столь ухабистой, и пассажиры могли спокойно разговаривать, не повышая голос.

– Ваня, ты давно в деревне не был, почему же тебя пришлось столь долго уговаривать туда поехать? – спросила Степана Варя.

– Даже не знаю, что тебе ответить. Быть может, я не хотел с тобой в деревню ехать, если говорить честно. Это всегда немного страшно – показываться на глаза родителям с известиями о событиях в жизни... Они же, чай, могут много чего наговорить. Поэтому я поездку и откладывал. Но теперь не жалею, потому что хватит уже выжидать и бояться, – Степан Дормидонтович решил выкладывать всё как есть, не считаясь ни с чем.

Варя понимающе на него посмотрела своими большими глазами, которые в этот момент вызвали в Степане такое умиление, что он на мгновение даже порадовался тому, что теперь он живёт в теле другого человека.

Через несколько часов повозка приехала к родной деревне Пирогова, о которой Степан Дормидонтович ни сном ни духом не слыхивал. Он даже не знал как выглядит дом, где живут «его родители». Но хорошо, что хоть знал адрес. Поэтому он приказал вознице довести их до имения. Возница удивился: «Барин, а я же дороги не знаю, в этих местах не так часто бывать приходится», на что Степан ответил: «Ну так спроси у кого-нибудь, язык же у тебя есть. Мне что-то в тягость тебе дорогу указывать». По-другому он сделать ничего не смог.

Варя в очередной раз заметила необычное поведение Ивана. С первого момента той встречи, когда Степан появился перед ней в нижнем белье, она ясно видела, что это не тот Иван. Он по-другому ходил, по-другому ел, иначе одевался, употреблял другие слова, смотрел на неё другими глазами, уже не обнимал так, как раньше – словом, это был другой человек. Но лицо у него было всё равно прежнее, хоть и более живое. Именно это и заставляло Варю молча переносить все перемены. Нельзя сказать, что её это слишком мучило или тревожило, просто было как-то не по себе.

Повозка остановилась близ дома. Степан помог спуститься Варе, а затем взял багаж. Он подходил к усадьбе, сделав уверенный вид, мол, он всё здесь уже давно знает и чувствует себя как рыба в воде. Собаки, привязанные близ калитки, сперва залаяли. Продолжали они лаять даже тогда, когда Степан приоткрыл калитку. Но постепенно они признали в нём если не Пирогова, то, по крайней мере, человека хорошего. И успокоились, даже стали прыгать и радоваться.

– Ну, ну, полно, – почему-то обрадовался сам Степан. Ну приехал и приехал.

На шум выбежала молодая девушка. На вид ей было лет двадцать, была она полноватой на вид, но скорее крепкой. Златые волосы развивались по ветру, что было удивительно для Степана, который подумал, что она должна быть ещё свободной от брака. Ядрёные груди и красные щёки уверенно говорили о большом преимуществе деревенского образа жизни перед городским, потому что такого румянца у Вари отродясь не было (не в обиду ей было сказано).

– Иван! Уж заждались! Давай, проходи скорей.

Степан Дормидонтович понятия не имел, кто это, но на лице изобразил неописуемую радость. Он даже подбежал к девушке, обнял её, поднял и покружил (про себя отметил, что это далось ему не так легко, как это могло бы быть в прежнем теле). Потом внезапно вспомнил про Варю, вернулся к калитке и пригласил Варвару Ильиничну пройти во двор. Она молча прошла внутрь, собаки при этом насторожились, но, казалось, виду не подали. Степан, смотря на удивлённое лицо своей родственницы, решил объяснить ей, кто это.

– Знакомься, это моя... – здесь у него вышла небольшая заминка. Он не знал точно, как ему следует представить эту симпатичную девушку. – Будущая невеста.

Это «определение» Варе очень понравилось, и она улыбнулась. Родственница же также улыбнулась.

– А как же зовут твою будущую невесту? – со смехом спросила она. Степан обомлел. Дело в том, что он сам не знал как зовут «будущую невесту». Он вообще не любил называть людей по имени, и обходился обычным «вы». Но ситуация могла бы стать комичной (если не трагичной), поэтому Степану пришлось выходить из положения.

– Пожалуй, я не буду вас друг другу представлять. Сделайте это сами, – сказал Степан и выжал из себя хитрую улыбку. Девушки немного удивились, но решили познакомиться «по-мужски». Они подошли к друг другу вплотную, и пожали руки.

– Варвара, – с улыбкой сказала Варя.

– Капитолина, – с не менее очаровательной улыбкой сказала родственница Пирогова. – Ну что же, пройдёмте в дом, обрадуем стариков. Да и тебя, Ваня, нам есть чем удивить.

Степану Дормидонтовичу самому стало любопытно, что за интересные вести его ожидают, и он поспешил пройти в дом.

У Пироговых была старинная усадьба, которую уже не так часто встретишь в деревнях. В ней чувствовалось некое смятение архитектора, который, видимо, метался между деревенской добротностью и стремлением сделать что-то европейское и красивое. Очертания толстых брёвен никак не вязались с подобиями статуй, как бы поддерживающих окна. Резьба у самой крыши была народной, а вот сама крыша более напоминала немецкий стиль, и вся эта черепица, и труба, и забавный и абсолютно ненужный петушок – всё это делало вид усадьбы необычным для искушённого человека. Но так как гостей у Пироговых было не так, чтобы уж много, то никто ничего не замечал. Да и вправду, зачем это делать, когда и кроме дома есть на что посмотреть? Здесь тебе был и пруд с живыми лебедями, которые как будто нарочно его облюбовали, и огромные загоны с лошадьми заставляли забыть о всей светской жизни – столько замечательного было в отборных, породистых лошадях; и, разумеется, сад, в котором цвело и росло всё, что можно было встретить за многие сотни вёрст от усадьбы. В саду часто можно было встретить беседки, изящно заросшие виноградом, и невероятно сильно располагающие к отдыху и душевной беседе. Впрочем, беседовали в них нечасто, только по большим праздникам и при наличии гостей. Однако уход за каждой мелочью столь огромной усадьбы был тщательный, в этом хозяев упрекнуть было нельзя.

Варвара Ильинична любопытно рассматривала всё вокруг – и окна, и цветы в вазочках, и картины на стенах, и мебель – всё. Ей это было чрезвычайно интересно, потому что она отродясь не была в подобных местах, так уж сложилось. Степан Дормидонтович это заметил, и тихо попросил Капитолину показать позже Варе что-нибудь.

В большой комнате на первом этаже было шумно. Весть о том, что «любимый сынок» приехал разнеслась по всем направлениям. На него прибежали смотреть все – начиная от домашних работников, и заканчивая маленькими детьми, которые даже не поняли что происходит.

Отец Пирогова, Пётр Анатольевич, встречал сына с довольной улыбкой. Он не ожидал приезда сына, и поэтому был очень рад.

– Иван, как я счастлив тебя видеть.

Степан в ответ счастливо улыбнулся и сделал шаг вперёд. Судя по схожести своего отражения с лицом этого большого мужика, он догадался, что перед ним был «его отец». Отец развёл шире руки, и Степан мгновение спустя растворился в объятьях этого человека. Надо было сказать, что Пётр Анатольевич обладал силой недюжинной, и Степан это сразу почувствовал, и невольно проникся уважением к этому простому и душевному человеку.

«Неужели тот, в кого я вселился, был такой же?», – подумал Степан.

Когда отец отпустил сына от себя, Степан сказал: «Папа, как же давно я Вас не видел...», и тут же чуть не дал себе пощёчину, потому что понял, что здесь на «вы» обращаться не принято.

Но Пирогов-старший лишь улыбнулся: «Так вот вас чему в гимназиях учат, родителей на «вы» величать?»

У Степана Дормидонтовича отлегло от сердца.

– И этому тоже, – ответил он и тут же вспомнил про Варю. На этот раз её имя он знал. – Папа, позволь тебе представить сударыню, что я привёз с собой. Уж очень она меня об этом просила.

Варя показалась из-за спины Степана. Казалось, она в каждом человеке здесь видела что-то необычное, волшебное, невиданное. Одним словом, была типичной горожанкой. Это сразу заметил отец Пирогова. Нельзя сказать, что подобное поведение сына было в его глазах надлежащим, но Варя показалась Петру Анатольевичу девушкой приличной, и он решил сына простить.

– Ну что же, милости просим, – изрёк Пирогов. Если смотреть на него Вариными глазами, то он покажется огромным мужичиной, которому под силу коня поднять и подкову согнуть. Пусть лицо отца Ивана было чуть больше обычного, но зато бородища у него была выращена на совесть. Добрые голубые глаза, казалось, излучали добро и власть сразу, а исключительно рабочая одежда говорила о том, что перед нами был настоящий хозяин усадьбы.

– Варвара, – окликнул её Степан. – Ну скажи хоть что-нибудь.

Варя пришла в себя и промолвила: «Здравствуйте. У вас тут так замечательно!».

Пётр Анатольевич улыбнулся, но вместе с тем властно оглядел девушку, и окончательно одобрил вкус сына.

Внезапно прибежала счастливая мать, и Пирогов её даже на руки поднял, но тут же опустил, потому что долго держать матушку сил у него не хватило. Степану Дормидонтовичу нравилась семья Пирогова всё больше и больше. Можно сказать, так же, как не нравился ему сам Пирогов. Он как-то сразу почувствовал себя здесь как дома, потому что сам жил в похожих условиях когда-то давно. Ему была мила русская печка в кухне, ему нравился тяжёлый деревенский труд, которого здесь никто не чурался; он был в восторге от тяжёлого шага отца Пирогова, и от мягкой и простой нежности матери, которая зацеловала «Ванечку» до смерти; ему нравилось здесь всё.

– Мама, я уже большой, – пытался ограничить излишний наплыв чувств на мать Степан, но это у него не получилось. Мама Ивана Петровича, Елена Васильевна, была не просто рада, а счастлива до безумия. Да и как же – она не видела сына уже практически два года. За это время с ума сойти можно было: столько вопросов в голове, как же её чадо живёт, как дышит, как ест, не случилось ли с ним чего. Это отец был твёрдо уверен, что с Иваном всё в порядке, но куда ж ему понять материнское сердце!

– Ваня, как же мне тебя не доставало! – всё никак не могла стихнуть волна счастья в Елене Васильевне. Она в волнении села на стул и любопытно посмотрела на Варю. Мать всё поняла, и от этого ей стало ещё радостнее.

А тут ещё появилась Капитолина с уже немного подросшим младенцем на руках.

– Вот, знакомься. Это маленький Фёдор, – Степан буквально подбежал к сестре (он сам вдруг догадался кем приходилась ему Капитолина) и прикоснулся к крепышу.

– Так вот оно что, ты у нас уже семейство пополнила!

И пока счастливый Степан Дормидонтович сюсюкался с малышом, настоящий Пирогов уже возвращался с деревни. Он решил было съездить, наконец, к своим родителям, как вдруг вспомнил, что теперь он совсем другой человек, и свернул с полпути. Но так как возвращаться ни с чем ему не хотелось, то Иван Петрович решил поехать к ближайшим родственникам Степана Дормидонтовича, благо селения находились не так уж и далеко, и адрес Пирогову был известен – родители Степана днём раньше прислали письмо.

Надо сказать, что жили родители Степана в селе под названием Дормидонтовка, отчего отец Стёпы и получил своё имя – Дормидонт. В отличие от села Радовичи, где вот уже несколько поколений жили Пироговы, деревушка эта была небольшой, в пару десятков крестьянских домов, да ещё две усадьбы присутствовали.

Жители этой деревни были не слишком увлечены земледелием. Хлеб родился хорошо, да и ладно. Гораздо больше внимания уделяли крестьяне охоте и разведению различных одомашненных животных. Отец Степана, Дормидонт Фёдорович, был знатным охотником. Он сызмальства ничему сына не учил, потому что целыми днями пропадал в лесу. Бывало даже исчезал на несколько месяцев, так, что мать Степана, Елена Петровна, готовилась идти за мужем в лес. Всё же Дормидонт каждый раз возвращался, принося с собой то тушу медведя, то оленя какого-нибудь, а то и кукиш. Вот так обычно входил он в сени, прихрамывая на одну ногу, и кричал с порога:

– Мать, поди, погляди, что я принёс!

И тут же пир на весь мир. И туша исчезала за несколько дней, ибо Дормидонт имел обыкновение приглашать пообедать всех своих знакомых, что удавалось застать. И как только мяса не оставалось, Дормидонт Фёдорович опять собирался в лес.

В то же время отец Степана был дворянином. Просто он так интересно жил, что своего у него осталось только дом, да огромный участок лесу, в котором Дормидонт и охотился. И никакой тебе прислуги, ничего подобного. Он даже в город выезжать не собирался и все науки, что изучал в детстве и отрочестве, забыл. Елена Петровна, жена его, никогда не жаловалась. Она сама была не слишком высоких кровей, поэтому отношение мужа к жизни ей не сильно докучало. Напротив, иногда это ей даже нравилось. Сама она мяса не ела, а следила за небольшим скотным двором. Одной, конечно, ей было не справиться, поэтому помогали ей некоторые батраки, а также Степан, когда ещё не ходил в гимназию. Елена Петровна часто приглашала к себе женщин из округи и сама ходила в гости. В свободное от работы время она занималась различными женскими делами, от этого в доме через каждые полгода менялись половики, шторы и прочие шитые вещи.

Иван Петрович приехал под вечер. Сам отворил калитку и сам прошёл в сени. Елена Петровна в это время сидела за столом, на котором стояла свеча. Огненные блики прыгали по стенам, а Иван Петрович чуть не расшиб себе голову о невысокий остов дверного прохода.

– Здравствуй, мама! – сказал Иван Петрович, потому что больше ничего придумать не смог.

– Сынок, – спокойно ответила мать, – Приехал. Вырос-то как! Ну давай, присаживайся. Ты с дороги, тебе отдохнуть надо. Я пойду кровать тебе приготовлю.

Елена Петровна поднялась и ушла в другую комнату.

– Отец на охоте, – сказала она в дверях.

Такого приёма Иван Петрович не ожидал. Он привык к тому, что все его родственники вечно изливали на него все свои чувства и эмоции, отчего домой его в течение обучения в гимназии не особо тянуло. Здесь же, как он почувствовал, царил покой, какая-то неизвестная ему тишина, умиротворение, похожее на застывшее в воздухе счастье. Никакой шумной возни бегающих тут и сям детей, знакомых, родственников; сюда можно было каждый раз прийти и отдохнуть от земной суеты.

Когда Елена Петровна вернулась, она снова села у стола, и стала смотреть на сына. Сын стал не просто взрослым, он стал огромным мужиком, однако всё ещё моложавое лицо выдавало его лета с головой. Она обрадовалась тому, что данная ему Богом самостоятельность пошла на пользу, что он смог жить один и стать приличным человеком.

Иван Петрович настолько был поражён всей этой обстановкой, что вообще не хотел отсюда уезжать. Его никто ни о чём здесь не спрашивал, ничего от него не требовалось. Всё, что надо было сделать, было ясно без слов, и Пирогов с удовольствием задавал корм коровам, таскал дрова, чинил заборы и затапливал печь. И всё молча. Отец всё не приезжал, да не приезжал. Этому Пирогов немного удивился, но решил никого не расспрашивать, видя, что мать ни капли не волнуется.

На четвёртый день Иван Петрович возжелал прогуляться по округе, благо, слишком солнечная погода к усердной работе не располагала, да и как в такую жару работать? Было не то что трудно, а скорее вредно. Для этого люди вставали в пять утра. А в полдень можно было и отдохнуть. Но Иван Петрович и не думал отдыхать, он бродил по пустынным окрестностям села туда и обратно, благо для того, чтобы пройти от первого дома до последнего, требовалось не более десяти минут. Вначале ни он, ни его – никто никого не замечал, но потом из окон стали выглядывать любопытные лица. Его узнавали, улыбались, но выходить никто не решался – слишком уж было жарко. Пирогов же шёл, обнажив свой торс, подставляя широкие плечи лучам палящего солнца. Идти по горячей жёлтой дороге было не слишком приятно, но и не настолько мучительно. Люди в окнах, разглядев идущего по дороге молодого человека, стали шептаться.

– Стёпка приехал!

– Интересно, надолго ли?

– Женится теперь, небось.

– Дык он же учёный, что он, дурак что ли, на деревенщине жениться?

– Но ведь отец же его, Фёдорович, женился же! И думаете он не позволит? Да ему больше дела до того, с кем гуляют кабаны в его лесу, нежели до женитьбы Степана.

И такая картина наблюдалась практически в каждом доме, где росла взрослая дочь. Девушки от таких разговоров и от увиденного, гурьбой высыпали на улицу, дабы узреть чудо. «Чудесный» Пирогов в теле Степана снова удивился – около заборов деревенских домов стояли девушки и смотрели на него. Вначале удивлённо, потом заинтересованно, и под конец совсем уж съедали глазами.

Иван Петрович оглядел себя – может в нём что не так? Однако кроме кучи мяса на теле он ничего не заметил. И тогда он понял, что, видимо, изменился слишком этот самый Степан, раз все так выходят и удивляются. Только почему не выбегают деревенские парни и с ним не здороваются (или не дерутся)? Это было ему непонятно. Но он не растерялся, и стал сам всех рассматривать. И все ему приходились по нраву, да так, что он даже забыл о существовании Вари.

Варя смотрела, как Степан Дормидонтович нянчится с Фёдором. До этого она не наблюдала у суженого-ряженого такой любви к детям. А тут видит – аж заходится от счастья.

– Иди сюда, дай я тебя подниму, – говорил Степан, и подымал малыша как можно выше. Правда, держать ребёнка долго у него не получалось, потому что весил малой дай боже, – Степан посмотрел на Варвару Ильиничну, она смотрела на него как-то подозрительно и умилённо одновременно, – Варвара, иди сюда, я тебя тоже подниму, – пытался пошутить Степан, снова мысленно упрекая себя за то, что зря он говорит такие глупости. Однако Варя подошла, и Степан поднял и её. Правда, получилось у него это с большой натяжкой, без лёгкости. На них смотрел Пётр Анатольевич.

– Резвитесь?

– Да, папа. Резвимся.

– Ну что ж, совет вам да любовь.

От этих слов Варвара Ильинична залилась румянцем. Степан улыбнулся.

– А ведь это она меня надоумила приехать. Всё говорила: «Поехали», да «поехали». Вот я и приехал.

– Что ж, тогда она мне ещё больше нравится, – добродушно сказал Пётр Анатольевич, и полез в карман за трубкой. – Я тебе никогда не рассказывал, как мы с твоей матерью познакомились?

– Быть может, рассказывал, – отвечал Степан Дормидонтович, снова беря на руки маленького Фёдора, – Но я уже и не припомню.

– Давно это было... – начал отец Пирогова, – Времена то были интересные, как раз восстание в столице было. Мне отец как раз сказал тогда: «Тебе уже жениться пора, а то вдруг не успеешь». Я у него спросил: «Почему?», но он мне так и не ответил. Странный был твой дед. Вечно искал какую-то правду жизни, ни перед чем не останавливался. Бывало соберёт у себя друзей и расспрашивает как и что в мире происходит. Ему, конечно, рассказывали, а он всё слушал, да на ус наматывал. А потом, в конце всех рассказов, как скажет: «Всенепременно будет война». Или «престол скоро сменится». Откуда он это узнавал, неизвестно; быть может, выдумывал. Но иногда его догадки и предположения сбывались. Впрочем, я отвлёкся. Так вот, сказал мне твой дед: «Жениться тебе пора, Пётр. Ты уже большой, вот уж скоро двадцать пять лет будет. Давай, дерзай». И что же вы думаете? На следующий день, когда я пошёл с друзьями в оркестор, увидел среди почтенной публики твою маму. Да... Елена Васильевна поразила меня своей свежестью, она, знаете ли, отличалась от тогдашних девушек. Те всё по балам, да по театрам, вечные бабочки моды. А она, вот, была не такой. Её более интересовала сама жизнь, нежели все перипетии культурной жизни. И я влюбился в неё.

Пётр Анатольевич выждал паузу.

– Эх, знали бы вы, чего мне стоило её добиться! Почтеннейший покойный её отец был человек дурного нрава. Он оценивал людей довольно необычно – по наличию морщин на лбу. Он не признавал молоденьких мальчиков и юных офицеров, пусть даже они уже участвовали в боях, имели ранения и награды. Нет, ему нужен был умудрённый опытом лоб, испещрённый морщинами, – Пирогов-старший издал смешок, – Да... Он на меня смотрел как на ребёнка. Что же поделать, я не был ещё таким мудрым, судя по отсутствию морщин на лбу, конечно. Прогонять-то, он меня не прогонял, но постоянно говорил, чтобы я не проявлял усиленной прыти. Ты, говорил, мал ещё, чтобы мою дочь в жёнах иметь. Но постепенно моя настойчивость оказала благотворное влияние. Да ещё случай представился, который был и грустным и счастливым одновременно. Мы с твоей матерью прогуливались на лошадях. Чуть позади ехал и отец. И вдруг, когда мы проезжали по мосту, лошадь, на которой сидела Елена, взвилась, и сбросила её. Слава Богу, что не на мост, а то ведь могла и копытами затоптать. Мама твоя упала прямо в реку. Я, конечно же, быстро с лошади слетел и прыгнул за ней. Вытащил её на берег и отнёс домой. Она, молодец, даже в обморок не упала. «Вы только лошадь не убивайте», просила она. Конечно, просьбу эту выполнили. Оказалось, лошадь просто наступила на выступающий острый камень. А вот её папа стал мне вскоре тестем.

Пётр Анатольевич довольно улыбнулся, не то погрузившись в приятные воспоминания, не то заметив, как внимательно слушала его Варя, по привычке широко раскрывая глаза.

– Так вот жизнь наша и продолжается, от одного события, до другого. Мы здесь, в деревне, круглый год работаем, и вроде скучать не когда, а всё одно и то же. Ничего не происходит. Поэтому когда кто-нибудь из знакомых, или из родственников женится – для нас это событие.

Степан намёк понял, и уже было собрался бежать в церковь жениться, как вдруг испугался – он же Варвару не знает. И вдруг жениться! Поэтому он сказал, как бы невзначай: «Чем дольше ждёшь, тем приятнее, когда оно наступает». И ушёл, оставив Петра Анатольевича и Варю наедине. Ему надо было прогуляться и обдумать происходящее, благо Фёдор уже заснул, убаюканный плавной речью счастливого папаши Пирогова, и не мешал Степану думать. А думал Степан много и напряжённо. Он не мог решить, что же ему дальше делать. Полностью стать другим человеком, или всё же оставаться собой? Всё было не так просто, как хотелось бы. Он бродил по саду, иногда заглядывал в беседки; ему здесь нравилось. Дома, конечно, тоже было неплохо, но здесь всё было как-то по-людски. Только сам Степан оказался здесь не так, как подобает. Впрочем, через несколько мгновений после того, как он зашёл в очередную беседку, этот вопрос его уже не волновал – он заснул сладким и спокойным сном, гарантирующим избавление от всех мирских проблем.

Варя вместе с Капитолиной уложили маленького Фёдора спать, и стали болтать о своём, о девичьем. Варя расспрашивала у сестры Пирогова о брате, а Капитолина желала узнать о жизни в городе, и о том, чем же там занимается её Ваня (сама она в городе бывала так редко, что все выезды можно было сосчитать по пальцам).

– Город у нас не такой большой, как столица. Но и у нас есть чем похвастаться и куда сходить, – стала рассказывать Варя, – Пожалуй, больше всего времени люди проводят на работе. Затем следуют дома, квартиры и прочие места обитания. На улице уютно находиться в любое время года, кроме зимы. Парки, скверы, площадь и берег реки – любимые места горожан. Любителей отдыха в помещениях ждут театр, клубы-казино, трактиры, церкви, храмы, – кажется, с полгода назад Варвара Ильинична прочла какую-то книгу о местном центре, и теперь цитировала её начало слово в слово. Но говорила она так захватывающе, что Капитолина об этом даже и не догадывалась.

– Иван в гимназии учит науки. Конечно, не очень усердно, потому что данным свойством обладают лишь некоторые одарённые люди, – Варя рассмеялась, – Но он пытается, как и все остальные. Кроме наук, молодых людей заставляют развиваться физически. Остальному они обучаются в процессе общения друг с другом. Здесь не редко возникают споры, ссоры, пьяные гулянки, драки и дуэли, но Иван редко участвует в подобных мероприятиях, – приукрасила положение вещей Варенька.

Дальше пришла пора рассказывать Капитолине. Она поведала Варе о взбалмошном характере «маленького Ванечки», о том, каким она его запомнила. Варя слушала, можно сказать, взахлёб, иногда смеясь от всей души.

– Родители ему сказали: «Будь дома и никуда не выходи. Мы отправляемся в соседнюю деревню к Зубовым. Если хорошо будешь себя вести – привезём гостинцев», а он... Он оказался у них ещё раньше, чем туда приехали маменька с папенькой. Они заходят в дом, а Ваня уже там – на лошадке игрушечной скачет и с хозяйской дочкой играет. Пётр Анатольевич вначале так удивился, что даже разозлиться не смог. Он только спросил: «Ваня, а как ты здесь?» На это малыш Ваня, которому было тогда всего девять, ответил: «Я попросил Бориса-конюха меня довести сюда короткой дорогой. Дома-то скучно».

Вдоволь наговорившись, девушки пошли почивать, совсем забыв справиться об Иване.

Иван Петрович был очень доволен, когда уезжал из деревни. Дормидонт Фёдорович подарил ему ружьё, из которого был застрелен не один медведь. Вообще старик тепло принял сына, устроил пир по этому поводу и покинул дом одновременно с повозкой Пирогова.

– Дамы и господа! – вещал во время веселья отец, – Выпьем за то, чтобы из наших сыновей вырастали настоящие мужики, богатыри и достойные продолжатели рода. Уверен, что теперь этот представитель моей семьи может на медведя с одними вилами пойти... Но, видно, ему даже вилы здесь не нужны будут.

Иван Петрович скромно сидел за столом и слегка улыбался. Накормили его здесь так, как никогда до того он не ел. Он словно налился силой от мяса дикого кабана, и с небывалой лёгкостью таскал на следующее утро громадные колоды дров.

Да, отдохнул Иван Петрович на славу. Более всего ему понравилось прощание – в дорогу дали поесть, проводили до калитки и захлопнули дверь. Отец не позволил матери даже слезу пустить; впрочем, она и не особо порывалась сделать это. И кроме того, он был уверен, что если он приедет сюда навсегда, то сможет жениться на любой девке из этой деревни. Правда, Иван не был уверен, что ему стоит это делать – он же был дворянином, но попробовать было можно, благо, отец Степана не очень-то и дорожил своей родословной, и совсем не чувствовал себя от этого ущербным.

«Да и вправду, какая здесь от этого разница?», – подумал Иван Петрович, имея в виду то, что вся деревня жила по каким-то своим незыблемым правилам, никому не подчиняясь, но и не ставя никого в зависимость. Здесь просто и плавно текла жизнь, но не так, как говорил Пётр Анатольевич: «Работа, и больше ничего не происходит», а совсем иначе. Здесь даже думать не хотелось о чём-либо. Во время работы работало тело, а во время отдыха оно отдыхало. А уж голова отдыхала здесь круглый год. Заботы здесь были разрешимые, посему голова не болела. Воистину благодатный край! Быть может, он не слишком отличался от соседних волостей, но так уж здесь были устроены люди. Наверное, поэтому Дормидонт Фёдорович и целыми неделями находился в лесу; поэтому Елена Петровна вышивала с женщинами в сенцах и на улице; поэтому крестьяне никогда отсюда не уезжали.

Жениться же Иван Петрович надумал из-за грандиозного успеха у местных девушек, чьи восхищённо-влюблённые взгляды так запомнились Пирогову. Вечером он пришёл на девичий хоровод, так молодки вокруг него вились, а он по очереди всех обнимал и кружил.

Воистину он захотел вернуться обратно, когда снова оказался в городе. Он пришёл в эту незнакомую квартиру, и лёг спать, чтобы хотя бы во сне вернуться в Дормидонтовку, где так хорошо было жить.

Степан Дормидонтович, благополучно выспавшись в беседке, наутро понял, что, несмотря на то, что ему здесь так нравится, несмотря на то, что Варвара пришлась ему по душе, жить так дальше он не сможет. И, рано или поздно, придётся признаться в том, что же на самом деле происходит. Сделать это Степан решил сразу же, как приедет обратно. А пока он спокойно вернулся в дом, где вовсю уже кипела жизнь – готовился завтрак, начинались приготовления к работе.

– Сынок, ты где был? Мы тебя всё никак не могли найти.

– Я, мама, в беседке ночевал.

– В беседке?

– Да, так вышло.

– Сейчас завтракать будем.

За завтраком было шумно, весело.

– Ты, поди, совсем уже умным стал, – шутил над Степаном отец, – Расскажи нам хоть, что теперь ты лечить можешь.

«Я врач, значит, будущий. Что ж, буду импровизировать», – решил Степан.

– Врачом быть сложно, – начал он, – Болезней много, все эти болезни надо уметь лечить, и кроме того, надо знать что и где в человеке находится.

– Ну и где у меня находится, скажем, печень? – спросил у Степана глава семейства.

– Печень находится ниже грудной клетки, чуть левее правой почки, – сочинял Степан, отмечая, однако, что Варвара немного удивлённо на него смотрит.

– А селезёнка где?

– О, это у нас уже пошла нижняя четверть брюшной диафрагмы.

– Ваня, расскажи, что такое чахотка, – попросили у Ивана подросшие дети племянника Кондрата.

– Чахотка, дети, это очень плохое заболевание. Поражает оно организм вследствие плохого питания. Обычно им страдают люди, работающие с углём. Уголь попадает в пищу, и от этого им становится плохо, они кашляют; плохо дышат.

– А я слышала, – вдруг вставила Варвара, – Что чахотка – это болезнь лёгких.

Все посмотрели на Степана.

– Есть два вида чахотки, – выкрутился Степан, – Брюшная и лёгочная. Я имел в виду первую. Впрочем, вторая не менее распространена. И вообще, я бы советовал есть вам больше..., – тут Степан Дормидонтович сам догадался, что они едят очень полезную пищу, и едят её по расписанию, так что правильней образа жизни быть не может, поэтому продолжать фразу он не стал.

– Чего больше? – попытались выпытать ответ дети.

– Больше не сладкого, – уклончиво ответил Степан, полагая, что разговор этот надо заканчивать. – Расскажите мне лучше... Дети, расскажите мне какую-нибудь сказку!

Дети переглянулись. Ивану Пирогову сподручнее было завести детей и рассказывать им сказки самому. Выручила Степана его мама, сказав: «Пожалуй, сказку лучше оставить на вечер».

– Иван, ты всегда лошадей любил. Быть может, в обеденное время сходишь на конюшню, а затем на выгон? – сказал отец Пирогова.

– Да, пожалуй.

На том они и порешили. В конюшне Степан гладил всех лошадей без разбору, отчего один раз его чуть не ударила копытами беременная лошадь Марфушка, но всё обошлось. Зато на выгоне обнаружилась маленькая деталь – с детства приученный к лошадям Иван не умел ездить на лошади. Отец чуть в уме не повредился, когда ни с того, ни с сего Ваня свалился со скакуна Егорыча, и покатился по траве. Бодро вставая и отряхиваясь, Степан сказал: «Резвый скакун. Жаль, только объездить его мне не удастся».

– Ваня, ты что, в седле сидеть разучился? – спросил его отец.

Степан понял, что когда-то он это делать умел.

– Видимо, да. Но я не виноват! Это само так вышло. Я как-нибудь научусь снова. Давайте я лучше дрова порублю.

– А ты их рубить не разучился? – нарочито строго спросил отец, – а то вдруг топором по ноге попадёшь.

– Нет, думаю, не разучился. Если и попаду, так щепкой кому-нибудь в лоб.

Делать нечего – отвели незадачливого ездока в сарай, где лежали дрова. Степан решил не выходить оттуда дотемна, а на следующий день пора было уезжать. Так он весь день и рубил. Конечно, было немного непривычно, в своём теле он бы всё сделал мигом, а здесь приходилось поднатужиться. Но ничего, справился. На него по очереди выходили посмотреть все: мать, отец, сестра, её деверь, дети, конюх Борис, лакей Пашка, работница Прасковья, прочие члены семьи и рабочие. Из-за этого Степану приходилось работать как можно искуснее, и через час-другой дрова так и сыпались из-под его топора, он резво подбрасывал топорище, говорил: «Э-эх!» и с новыми силами принимался за работу.

Настал вечер. Готовили ужин. Ужин обещался быть праздничным, в честь приезда Ивана приготовили много различной закуски, начиная от поросёнка по-гоголевски (то есть с хреном и со сметаною) и заканчивая вареньем из яблок. Кстати, на кухне помогала готовить даже Варя. Потом она устала, и решила отдохнуть. Её провели в маленькую комнатку, которая когда-то отводилась под читальню, но теперь в ней просто стоял стул и стол, больше ничего в ней не было. Её держали «на всякий случай», что было немудрено – в таких огромных домах всегда водились пустующие комнаты.

Варвара Ильинична села на стул и задумалась. Лицо её приобрело обычные спокойные черты. Знаете, выражение лица Вари всегда выражала какую-то тихую грусть, печаль, что-то подобное. И если на лице у Ивана Петровича до того, как в это лицо вселился Степан, была написана какая-то кислая унылая тоска, тесно граничащая с тупой отстранённостью от всего окружающего, то идеальные черты Вари выражали спокойную прелестную грусть. И в ней была своя удивительная прелесть, особенно когда она на секунду изменяла губы в улыбке, искренне чему-то радуясь, но после непременно возвращалась к мирному, грустному... Это видимо, невозможно сыграть или изобразить; с таким свойством надо было родиться, и, как думается, девушек с такими чертами не так уж и много.

Она думала об Иване и не могла понять, что с ним происходит. Быть может, ей всё это просто казалось, но всё же складывалось ощущение, что его подменили. Сказать, что он стал хуже или лучше было нельзя – он стал просто другим. Привыкать к другому человеку сложно, если уже привыкла к старому.

«А ведь ещё видно, что родителям не терпится устроить свадьбу», – думала Варя. – «Что же мне теперь – быть всю жизнь женой другого человека? Или это у него временное свойство? Тогда почему такого раньше за ним не замечалось?»

Варе было тоже непросто что-то для себя решить, как и Степану. Это Иван Петрович для себя всё решил – он поедет в Дормидонтовку и будет там жить долго и счастливо, сажая хлеб и охотясь на диких кабанов, женившись на одной из местных девушек; заведя себе пару десятков детей, что будут по лавкам спать и иметь такие же «тыквенные» лица. Точнее говоря, ему это всё привиделось во сне, но проснувшись, Иван Петрович решил «претворить сказку в быль», и с окончанием гимназического курса отправиться в глушь. И никогда оттуда не возвращаться. Возможно, это было недельное помешательство, но оно было. И завладело всей сущностью Пирогова.

В Радовичах было весело. А всё из-за того, что в усадьбе Пироговых было весело. А в усадьбе было весело из-за того, что приехал Иван. Но на самом деле приехал Степан, но ведь этого никто не знал, поэтому и было весело. Степан сидел рядом с Варей за столом и уплетал по старой привычке всё подряд, удивляясь, как вкусно здесь умеют готовить. На него глядели родители, и им было приятно, что сынок так благодарно оценил все их старания. Степан улыбался, словно решил на миг забыть всё, что ещё пару часов назад не давало ему покоя. Поэтому он просто ел, слушал, иногда говорил, но по большей части кушал и не останавливался. Он рассчитывал наесться и лечь спать, благо деревенский воздух это сделать позволяет. В городе же он себе таких излишеств не позволял – если поест на ночь, сон обычно, как рукой снимало. Здесь же, то ли из-за усталости, то ли из-за чего ещё, он просто-напросто мигом засыпал, даже забыв на ночь помолиться. Только лёг – и уже спит.

Так случилось и на этот раз.

– Благодарствую за столь добрый ужин, – сказал Степан, – А теперь пора спать, – сказал он.

– Дети, – сказала Капитолина, – Слышали, что Иван сказал? Быстренько спать.

– Вообще-то я не только детей имел в виду, – сказал Степан Дормидонтович, – А всех, и главным образом, себя.

– Так ещё же не поздно, Иван, – сказал Пирогов-старший.

– После такой трапезы, – похлопал себя по животу Степан, – Можно считать, что сейчас стоит глубокая ночь.

Его поняли. Его отвели в комнату. Он сам разделся и лёг в кровать. Проснулся только ранним утром. Солнце осветило его глаза, и Степан хотел вскочить с кровати, и выйти на балкон, чтобы сделать несколько упражнений, но вдруг вспомнил, где он находится, и что произошло. Такая ситуация его немного опечалила. Но он решил пока не расстраиваться и спустился вниз на первый этаж. Хозяева ещё почивали после вчерашнего праздника, а работники уже вовсю бегали по хозяйству. Степан от нечего делать принялся им помогать, и это у него, надо сказать, выходило лучше, нежели поездка в седле на коне. Так он и запомнил усадьбу Пироговых: беседки, дрова, еда и работа по дому. А после продолжительных и слегка утомительных проводов, он и Варя отправились обратно в город.

В повозке он восторженно смотрел на Варвару, которая утратила свою обычную бледность и заметно порозовела.

– Тебе, смотрю, деревня на пользу пошла, – отметил Степан, – Вот ты, оказывается, какая красавица розовощёкая, аж поцеловать хочется.

Но сам ни с места. Варя немного подождала, но потом поняла, что он целовать её не собирается.

– Ну так целуй, – простодушно сказала она ему.

Степан поцеловал. Но как-то странно это у него вышло, по-детски.

– Ты что, целоваться разучился так же, как и на коне ездить? – подтрунила над ним Варвара Ильинична.

Степан молча улыбнулся, не находя в голове слов, чтобы ответить. Так, молча, они и доехали до города. Вещей с собой у них не было, посему они решили пройтись пешком. Шли они по улице Рябиновой, по краям дороги которой и впрямь росли рябины. Степан озирался по сторонам – здесь он ещё не был. А если и был, то не обращал внимания на саму улицу. Проходя мимо старого, пожелтевшего дома, они увидели кошку, которая, спрыгнув с забора, стала лениво переходить улицу.

– Митрофаныч! – вдруг закричал Степан, – Какими судьбами?

Он подбежал к коту и стал его гладить. Кот, конечно, не узнал, кто это, но такое обхождение с собой ему понравилось, потому что с хозяином происходило что-то странное, и он кормил кота не тем, чем обычно, а в последнее время вообще уехал, забыв кота к кому-нибудь пристроить. Вот и приходилось Митрофанычу самому себе еду промышлять.

– Ты этого кота знаешь? – спросила Варя.

– Да, конечно, – отошёл от внезапно нахлынувшей радости Степан. – Мы с ним старые знакомые. Я его, поди, ещё раньше тебя знал.

– А что же тогда я про него ничего не знаю?

– Так вышло, – ответил Степан и вдруг увидел человека, который вышел из-за угла. Он знал этого человека. Точнее, не то, чтобы знал, но видел. В зеркале. Только выглядел сейчас этот человек немного по-другому. Со стороны себя никогда нельзя увидеть, а вот теперь Степан видел себя именно таким образом.

Иван Петрович вышел за котом. Кот проворно убегал, а Пирогов покорно за ним шёл. Представьте его удивление, когда он, выходя из-за дома на улицу, увидел... самого себя с Варей. И это был не сон, это было хуже. Это была правда. Сперва Пирогову захотелось набить лицо лже-Ивану, благо, силища после деревни в нём завелась нешуточная, но потом он понял, что таким образом он будет бить самого себя и не стал буянить.

Два молодых человека молча подошли друг к другу и стали рассматривать. Варя решительно не понимала что происходит, но решила пока не вмешиваться. Иван Петрович смотрел на себя – себе он сейчас не нравился, его обычное лицо теперь было каким-то непривычно живым и весёлым. Степан Дормидонтович же, наоборот, ощущал удовольствие от увиденного. Правда, его немного смутило то, что со стороны он выглядит как огромный мужичина, но потом он к этому привык. После пятиминутного молчания два молодых человека посмотрели на Варю. Иван Петрович хотел подойти и всё рассказать, но он не знал, с чего начать. За него это придумал Степан Дормидонтович.

– Варвара, ступай домой.

– Скажи мне..., – начала она спрашивать, но Иван Петрович (настоящий Иван Петрович) её перебил.

– Не задавай никаких вопросов и ступай домой.

Варя хотела остаться, но потом подумала, что не стоит. Дуэли посреди улицы она не ожидала, поэтому тихо ушла, думая про себя, что же всё это может значить. А два посторонних человека ещё немного посмотрели друг на друга, и затем Степан сказал:

– Так значит, есть на свете переселение душ.

– Видимо, есть, – отвечал Иван Петрович.

– Ну и как тебе жить такой жизнью?

– Да ничего, – честно ответил Пирогов. – Поначалу было тяжко, – рассказывал он, когда они вдвоём стали медленно прогуливаться вдоль улицы, – Но потом ничего – свыкся. А вот несколько дней назад совсем хорошо было...

– А вот у меня всё с одной стороны всё благополучно, а вот с другой... Дама твоя со мной себя неважно чувствует, по глазам вижу. Семья твоя, конечно, хорошая, простая. Да и Варвара – девушка мечты поэта, но... Неудобно так жить, честно слово. Не по мне это, не могу свыкнуться.

– Так что же нам теперь делать? Оставить всё как есть, или...

Степан Дормидонтович усмехнулся.

– Или что? Разве можно что-то поправить, изменить? Повернуть время вспять?

– Быть может, надо просто рассказать всё?

– А дальше что? Если бы мы с тобой жили всё время одни, тогда, конечно, кому какое дело, но ведь люди... В них главная загвоздка.

– Да, пожалуй. Тут и родители нас не поймут, а уж о девушках вообще речи быть не может. Кроме того, надо же и чем-то заниматься, мы же с тобой в разных областях обучаемся.

– Видишь, сложностей здесь много.

– А как я удивился в самый первый день! – стал вспоминать Пирогов.

– Положим, я удивился не меньше. Особенно страшно было подумать о мысли пойти в гимназию, где я никого не знал. Пришлось просто смотреть – те, кто меня знали, сами подходили и здоровались.

– Мне было проще, я сам к людям подходил, – улыбнулся Пирогов, – Для меня это просто.

– Да, пожалуй. Но мне положительно интересно, что же теперь делать? И можно ли вообще что-нибудь предпринять? К гадалке сходить может быть...

Пирогов изумился:

– А чем нам гадалка поможет?

– Чем-чем, советом. Мы же тоже с тобою не обычной болезнью болеем, сам знаешь, ты же врач.

– Это даже не психическое расстройство, – сделал вывод Пирогов.

– Вот именно. Поэтому это не лечится. Значит, надо прийти к тому, кто лечит не медицинские болезни, а именно, к гадалке или к целительнице.

– Но где же они здесь живут? В деревнях они есть, в глухих. Но чтобы в городе...

– Так поехали в деревню! Или лучше сначала узнать, где целители живут вообще.

И они побежали неизвестно куда, но с вполне определённой целью – узнать, где живут самые знаменитые целители и эскулапы волости. И узнали... у нищей близ церкви. Старая бабушка Мартёна поведала им о мудром целителе Игнатии, что жил в близлежащей деревушке.

– К нему вам идти надо, у него, поди, вся волость лечится. Нет болезни, которой он не знает, и от которой он не лечит. Люди говорят, что он даже калек на ноги подымал.

Дав бабушке чуть ли не сто рублей, Иван Петрович и Степан Дормидонтович со всех ног отправились в деревню, и к вечеру они были уже близ избушки целителя. В окнах мерцал свет, и Степан постучался в калитку. Откуда-то издалека послышалось: «Иду», и через несколько мгновений перед ними вырос силуэт старика, на лице которого, несмотря на преклонный возраст, не было ни бороды ни усов, ни глубоких морщин.

– С чем пожаловали? – спросил старец гимназистов.

– С ходу не объяснишь, – сказал Пирогов.

– А вы попробуйте, – настаивал целитель.

– Хорошо. Сначала мы жили как обычно, а потом я стал им, а он стал мной. Кажется, так.

Старец внимательно на них посмотрел.

– Мы не шутим, – стал оправдываться Пирогов, – И мы не больные, ведь я сам на врача учусь.

– Проходите, – внезапно промолвил старик и открыл калитку.

Больше никто из них ничего не помнил.

Проснулся Иван Петрович у себя дома. В своей маленькой комнате и на своей большой кровати. В это же время проснулся и Степан Дормидонтович, который был по привычке, в одном нижнем белье. Он с тревогой себя оглядел, после того, как понял, что находится у себя дома. Он был снова собой, только бельё на нём было не его. Пирогов встал и пошёл умываться. Степан Дормидонтович отправился на заветный балкон, и взмахнул руками. Соседи мигом прильнули к окнам. Давненько уже они не видели этой картины. Степан ощутил, что с одной стороны, он стал сильнее; с другой – сказывалось нежелание временного хозяина делать физические упражнения каждый день. Пирогов чувствовал, что ему дышится легче, видится легче, и вообще, на душе у него было легко. Так же легко было и на душе у Степана. От такой радости они выбежали на улицу, только вот не знали, куда бежать. Поэтому встретились они около гимназии.

– Добрый день, – сказал Иван Петрович.

– Рад вас видеть, – отвечал Степан Дормидонтович.

– Ну что, будем жить как раньше?

– Ну уж нет, так же никак не получится. Я вот решил женится скоро, – сам себя удивил Степан.

– Надо же, я тоже... Только теперь что-то мне не хочется брать в жёны Варю. Разлюбил что ли? – сам себе удивился и Иван Петрович Пирогов.

– Ничего, увидишь её ещё раз, и полюбишь снова.

– А мы будем об этом случае рассказывать людям?

– Не думаю, не стоит. Вот в старости, внукам поведать – милое дело. А вот сейчас... Скорее за сумасшедших сойдём.

– Кстати, а как целителю это удалось? Надо бы съездить, спросить. К тому же, он даже денег с нас не взял.

– Деньги-то он взял, все, что у меня были.

– А ты вспомни, кому ты их близ церкви отдал.

– Нет, у меня ещё были, – уверенно отвечал Степан.

– И тебе их жалко?

– Нет, я бы съездил, ещё заплатил. Хорошему человеку ничего не жалко.

– Кстати, ты теперь можешь ко мне заезжать время от времени. Дорогу, надеюсь, теперь знаешь.

– Знаю. Жду и тебя в гостях. Ты мне, конечно, всё переставил, но я ничего менять не буду, – отвечал Степан Дормидонтович. На этом они расстались.

Варя очень удивилась, когда Иван её пламенно обнял и поцеловал. Прежним поцелуем. С прежней улыбкой, но с новым чувством. Иван ощутил, что она ему по-прежнему дорога, но теперь он её не любил. Почему-то ему больше вспоминались девушки Дормидонтовки, особенно одна, в платье с красными полосами. Он не знал, что из-за этого случится потом, но пока он был счастлив. Счастлив, что, наконец, избавился от суеты, избавился от ревности, обрёл спокойствие.

Степан был счастлив не меньше, он бегал, довольный, по парку, тренируя тело и заодно знакомясь со всеми попадающимися на его пути девушками. Он раньше и не знал, что их в городе так много, и что все они такие красивые. Ему страшно захотелось суеты, захотелось любви, эмоций и человеческих взаимоотношений. Поэтому, когда он пришёл домой, проговорив с какой-то незнакомой барышней целых два часа, то на радостях дал Митрофанычу целый кусок мяса, и глянул на себя в зеркало.

– Красавец, – подумал он, и улыбнулся. – Завтра же пойду в парк опять. Там же так интересно!

Митрофаныч был с ним полностью согласен, потому что кошки также туда захаживали. Кот тоже решил завтра туда направиться, составить хозяину компанию. Назавтра Степан увидел в парке Варю с Катей. Варю он уже знал, а вот Катю нет.

– Дамы, разрешите составить вам компанию, – сказал Степан, и, не дождавшись ответа, сел рядом с ними на лавочку.

– Я вас видела на улице Рябиновой, – сказала Варвара.

– Да, видели, – весело откликнулся Степан Дормидонтович, – Я новый знакомый Ивана.

– А почему новый?

– О, это такая интересная история, но Иван расскажет её вам как-нибудь потом. А сейчас я бы хотел узнать ваше имя, прекрасная незнакомка, – совсем уж возомнил себя Казановой Степан, обращаясь ко второй девушке на лавочке, которая сидела безмолвно.

– Катерина, – ответила она. Внезапно, откуда-то сверху спрыгнул кот, которого Варя тоже уже видела. Он поднял свои глаза на Степана и запрыгнул на него, а после устроился на его ногах.

– Старый знакомый, – объяснил девушкам Степан.

– Но Иван сказал, что тоже знает кота очень давно. Причём знал его ещё раньше, чем познакомился со мной.

Степан улыбнулся. Он понял, что ему лучше уйти.

– Варвара, как я уже сказал, история эта настолько необычна, что её вы узнаете как-нибудь потом, не сейчас. Вот на этой интригующей ноте я вас оставлю, мне пора, – И Степан удалился, посеяв в обеих девушках любопытство. Через несколько месяцев он сыграл свадьбу, а Иван Петрович так и не рассказал Варваре о случившейся истории. Но был уверен, что всё, произошедшее с ним – к счастью.

21 апреля - 22 июня 2005 года