ВЕРМАХТ ПОВОРАЧИВАЕТ НА ВОСТОК

Двусмысленная позиция, занятая Германией во время советско-финской войны, вызвала заметное охлаждение отношений между Москвой и Берлином. «В течение некоторого времени, — докладывал Шуленбург 11 апреля 1940 г., наблюдалась явно неблагоприятная по отношению к нам перемена со стороны Советского правительства»¹. Была замедлена репатриация граждан немецкой национальности с Западной Украины и Западной Белоруссии, полностью прекращена депортация германских граждан, отбывавших сроки наказания в советских тюрьмах. Советская сторона поставила вопрос о целесообразности закрытия базы снабжения немецких кораблей на побережье Баренцева моря.

Реакция нацистской дипломатии не заставила себя ждать. В Берлине явно хотели умаслить Сталина и его окружение — ведь до намеченного удара вермахта на Западе оставались считанные дни. Дипломатическая активность Берлина развивалась по двум направлениям. В имперской канцелярии и на Вильгельмштрассе вдруг воспылали желанием содействовать улучшению отношений СССР с Италией. 13 марта Риббентроп, только что прибывший из Рима, где он встречался с Муссолини и Чиано, приглашает к себе советского посла Шкварцева. Странное впечатление оставляют записи беседы, составленные её участниками. Нацистский министр пространно разглагольствовал о миролюбии дуче, который-де ещё в 1924 г. выступил инициатором установления дипломатических отношений с Советским Союзом. Шкварцев же ничего толком не мог ответить на поставленные ему вопросы о том, как оценивает советская сторона перспективы дальнейшего развития отношений с Италией и Японией. Отдельные факты, о которых он упоминал, носили случайный характер. В этом эпизоде проявился ещё один штрих сталинской дипломатии: в ответственный момент в советско-германских отношениях Москву представлял в Берлине деятель неавторитетный и некомпетентный*. Прошли времена, когда советские интересы в Германии достойно защищали такие опытные дипломаты, как К. К. Юренев, Н. Н. Крестинский, З. Я. Суриц.

Встретившись со Шкварцевым 21 марта, Риббентроп вновь убеждает посла, что вопрос о содействии в улучшении советско-итальянских отношений являлся чуть ли не основным на переговорах, которые Гитлер только что провел с Муссолини в Бреннере².

Хорошо просматривается и другой маневр нацистской дипломатии в отношении Кремля, предпринятый весной 1940 г. Возрождается старая идея о визите в Берлин советского руководителя в ответ на два посещения Москвы Риббентропом. 10–11 марта Риббентроп, находясь в Риме, обсуждает этот вопрос с Муссолини. Из немецкого посольства в Италии организуется «утечка информации», и высказывания Риббентропа становятся известными Москве. Однако, как имели возможность убедиться в Берлине, советское руководство идею визита не подхватило и никакой активности в этом направлении не проявляло.

Но в Берлине от демонстрации «германо-советской дружбы» пока не отказываются. «Я не расстался с мыслью о визите Молотова в Берлин, — конфиденциально сообщает Риббентроп Шуленбургу 28 марта, — наоборот, мне хотелось бы реализовать её, если возможно, в ближайшем будущем»³. Более того, посол получает указание прозондировать почву, не приедет ли в Берлин сам Сталин. При этом подчеркивается, что «он будет принят в соответствии с его положением» и Гитлер «окажет ему все почести, которые необходимы в данном случае».

Через день на Вильгельмштрассе был получен ответ Шуленбурга. В данном случае надо отдать должное прозорливости немецкого посла, его трезвому и глубокому пониманию движущих пружин дипломатии Сталина. Шуленбург сообщал, что «в настоящее время шансы на принятие приглашения ничтожны»⁴. Посол весьма убедительно аргументировал свою точку зрения. Советское правительство, писал он, полно решимости придерживаться в настоящей войне нейтралитета и по возможности избегать всего, что могло бы вовлечь его в конфликт с западными странами. Занимая такую позицию, Советское правительство опасается, что манифестация отношений, существующих между Советским Союзом и Германией, такая как визит Молотова, а тем более Сталина в Берлин, в настоящее время связана с риском разрыва дипломатических отношений или даже военных действий с западными странами. Небезынтересна мотивация послом весьма вероятного отказа от поездки в Берлин Молотова или Сталина по личным обстоятельствам. «Хорошо известен факт, что Молотов, который пока никогда не был за границей, испытывает большие затруднения при общении с иностранцами. Это в такой же, если не в большей, степени относится и к Сталину. Поэтому только очень благоприятная обстановка или очень существенные для советских интересов причины могут склонить Молотова или Сталина к такой поездке»⁵.

Выступление Молотова на сессии Верховного Совета СССР 29 марта 1940 г. и опровержение ТАСС распространяемых на Западе слухов о предстоящей поездке Молотова в Германию подтвердило правильность позиции Шуленбурга⁶.

3 апреля посол получил «отбойную» телеграмму от имени Риббентропа: «Дальнейшей инициативы впредь не проявлять».

Несмотря на бесплодность зондажей нацистской дипломатии, сдвиги в советско-германских отношениях действительно произошли, но они были связаны с развитием событий на фронтах второй мировой войны. На рассвете 9 апреля части гитлеровского вермахта, флота и авиации обрушились на две нейтральные Скандинавские страны — Данию и Норвегию. Это был акт неспровоцированной агрессии против малых стран, грубейшее нарушение фашистской Германией общепризнанных норм международного права. Казалось бы, эта акция должна была вызвать хотя бы на словах осуждение Москвы. Но этого не произошло. Посетившему Кремль спустя несколько часов после нацистской агрессии Шуленбургу Молотов заявил буквально следующее: «Мы желаем Германии полного успеха в её оборонительных мероприятиях»⁷.

В основе беспринципной и противоречащей ленинской внешней политике позиции Кремля лежали ошибочные стратегические и тактические расчеты Сталина. В стратегическом плане, считал он, вторжение гитлеровцев в Скандинавию ещё туже затягивает узел военного противоборства Германии с Англией и Францией, углубляет межимпериалистические противоречия, ещё дальше отодвигает возможность достижения западными странами антисоветского сговора с Гитлером. Такое поощрение фашистских агрессоров на деле закрывало в тот момент двери для проведения подлинно нейтральной политики, которая, в свою очередь, могла бы в подходящий момент стать основой для постепенного сближения всех антигитлеровских сил.

В тактическом плане Сталин считал, что оккупация немцами Дании и Норвегии ставит крест на англо-французских планах использовать Скандинавию для вооруженного вторжения в Советский Союз. Вскрывая подоплеку позиции советских руководителей, Шуленбург докладывал 11 апреля в Берлин: «Наша акция в Скандинавии принесла Советскому правительству огромное облегчение, сняла, так сказать, камень с груди… Если англичане и французы намеревались оккупировать Норвегию и Швецию, то можно с уверенностью сказать, что эти планы были известны Советскому правительству и оно было ими страшно напугано… Теперь благодаря нашим действиям этот страх ослабел»⁸.

Советское руководство и в тактическом плане ошибочно оценивало обстановку, сложившуюся в Скандинавии. Во-первых, оно как бы закрывало глаза на то, что окончание советско-финской войны и твердая отрицательная позиция, занятая правительствами Швеции и Норвегии в отношении пропуска англо-французского экспедиционного корпуса через свою территорию, уже в значительной степени сняли существовавшую до того угрозу. Советское руководство продолжало действовать как бы с позиций вчерашнего дня.

Но главный просчет при оценке ситуации заключался в другом. Заняв Данию и Норвегию, гитлеровцы не стали, как показало затем дальнейшее развитие событий, щитом для Советского Союза от угрозы с Запада, а, напротив, использовали территорию этих стран в качестве военного плацдарма для «закупорки» Балтийского моря и создания серьезнейших помех в Баренцевом море для связи Советского Союза с его западными союзниками в годы Великой Отечественной войны.

Неверная оценка сложившейся ситуации обусловила в Кремле новый прилив прогерманских настроений. «Советское правительство снова сделало полный поворот, — докладывал Шуленбург в Берлин. — Приостановка поставок нефти и зерна была названа „излишним усердием низших инстанций, которая будет немедленно отменена…“ Господин Молотов был сама любезность, он с готовностью вошел во все наши трудности и обещал свое содействие. Он по собственной инициативе затронул ряд интересующих нас вопросов и сообщил об их положительном решении. Должен честно признать, что я был полностью поражен такой переменой»⁹.

Укреплению взаимопонимания Москвы и Берлина, казалось, должен был способствовать и обмен 13—15 апреля нотами о заинтересованности обеих сторон в соблюдении шведского нейтралитета¹⁰.

Однако своего рода эйфория, воцарившаяся в Кремле по поводу перспектив советско-германских отношений, была недолгой. В 5 часов 35 минут утра 10 мая 1940 г. части фашистского вермахта вторжением в Бельгию, Голландию и Люксембург в соответствии с планом «Гельб» начали генеральное наступление на Западном фронте. Казалось, расчет Сталина на углубление военного конфликта между Германией и западными странами начинает сбываться. Шуленбургу, посетившему Кремль вечером в день вторжения немецких войск, Молотов заявил, что «он понимает, что Германия должна была защищать себя от англо-французского нападения», и что он «не сомневается» в успехе немцев¹¹. В Кремле явно рассчитывали, что при сложившемся соотношении сил бои на Западе примут затяжной, изнурительный, позиционный характер. Однако развитие событий на Западе приняло неожиданный оборот и для Берлина, и для Москвы. Немецкое наступление развивалось стремительно. Уже на третий день фронт союзников был прорван и танковая армада гитлеровцев устремилась к Ла-Маншу. 31 мая последние части английского экспедиционного корпуса поспешно эвакуировались с материка. 14 июня пал Париж, а 22 июня в Компьене в том самом вагоне-салоне, где в 1918 г. была подписана капитуляция Германии, Гитлер продиктовал капитуляцию Франции. Сухопутный фронт на Западе для гитлеровцев существовать перестал.

Можно представить, с какой тревогой и озабоченностью наблюдали в Кремле за успехом гитлеровского блицкрига на Западе. «Советские руководители были потрясены падением Франции»¹²,- пишет У.Черчилль. Сталин испытывал настоящий шок. По существу, обанкротилась вся его внешнеполитическая стратегия. Вместо Германии, ослабленной в кровопролитной схватке с западными державами, Советскому Союзу с лета 1940 г. противостоял нацистский рейх, опирающийся на ресурсы и возможности всей континентальной Европы. Соотношение сил в кратчайший срок изменилось в ущерб Советскому Союзу и в пользу фашистской Германии. Война, в которую СССР мог бы оказаться вовлеченным, по расчетам Сталина, значительно позже, на её завершающем этапе, стремительно приближалась, причем в обстановке крайне невыгодной для Советского Союза, по существу, не менее опасной, чем осенью 1939 г.

Использовала ли советская дипломатия те немногие возможности, которые ещё оставались у нее в сложившейся обстановке? Представляется, что на этот вопрос можно дать отрицательный ответ. Международное положение СССР и его позиция по отношению к гитлеровской Германии окрепли бы, если бы Кремль, не теряя времени, решительно улучшил отношения с Великобританией, где «мюнхенец» Чемберлен был уже сметен с политической арены и к правительственному рулю пришел Уинстон Черчилль — стойкий защитник интересов британского империализма от посягательств нацистской Германии. Активная дипломатия Кремля могла бы способствовать сплочению и других стран, опасавшихся гитлеровской агрессии, — Турции, Румынии, Югославии. Однако этого не произошло. Как свидетельствуют документы, с мая 1940 г. Кремль все больше скатывался к политической линии, которую можно сформулировать следующим образом: не давать Берлину ни малейшего повода для осложнения советско-германских отношений, скрупулезно выполнять обязательства по договорам и договоренностям от 23 августа и 28 сентября 1939 г., торгово-экономическим соглашениям от 19 августа 1939 г. и 11 февраля 1940 г., отвергать попытки Лондона улучшить англо-советские отношения, демонстрируя при этом лояльность и дружелюбие к Берлину.

Понять такой ход мысли Сталина и его окружения можно, но оправдать нельзя. Для того чтобы залатать прорехи в боевой подготовке Красной Армии, вызванные массовыми репрессиями командного состава в 1937—1938 гг. и наглядно выявившиеся в ходе финской войны, нужно было время -по крайней мере два-три года. Оно нужно было и для осуществления развернувшегося с весны 1940 г. перевода экономики страны на военные рельсы. Анализ документов Политбюро ЦК ВКП (б) и Совета Народных Комиссаров СССР свидетельствует, что с весны 1940 г. деятельность руководства партии и правительства целеустремленно была направлена на подготовку армии и экономики страны к отпору фашистской агрессии¹³.

Но при этом допускался грубейший просчет при оценке возможного развития событий на международной арене. Сталин считал, что Гитлер, учитывая исторический опыт, не пойдет на военное столкновение с Советским Союзом при наличии второго фронта с Англией на Западе*. Поэтому советская дипломатия, демонстрируя лояльность и дружелюбие к фашистской Германии, старательно избегала всего, что могло бы свидетельствовать о нормализации советско-английских отношений.

Сразу после окончания советско-финской войны, 18 марта 1940 г., полпреду СССР в Лондоне И. М. Майскому было заявлено в Форин офис, что теперь открывается возможность для улучшения англо-советских отношений. Однако позитивной реакции Кремля не последовало. В качестве нового посла Лондон направил в Москву в июне видного деятеля лейбористской партии Великобритании. Стаффорда Криппса.

Лишь в начале июля ему удалось встретиться со Сталиным и передать ему личное послание У. Черчилля, в котором излагались предложения английского правительства:

английское правительство убеждено, что Германия стремится к господству в Европе и хочет поглотить все европейские страны. Это представляет опасность как для Советского Союза, так и для Англии. Поэтому обе страны должны прийти к согласию по поводу проведения общей линии самозащиты от Германии;

независимо от этого Англия желала бы развивать торговые отношения с СССР при условии, что английские товары не будут перепродаваться Германии.

В английских предложениях подчеркивалась особая роль и заинтересованность Советского Союза на Балканах и в Черноморских проливах.

Вместо того чтобы начать диалог по этим предложениям, которые выражали существенный отход правительства Черчилля от мюнхенской антисоветской политики Чемберлена, Сталин с порога отверг их. Криппсу было заявлено, что он, Сталин, «хорошо знаком с несколькими руководящими государственными деятелями Германии» и «не заметил у них никакого стремления к поглощению европейских государств»¹⁴. Более того, демонстрируя свою лояльность Гитлеру, Сталин поспешил через Шуленбурга 13 июля довести текст английских предложений до сведения Берлина¹⁵. Точка была поставлена 22 мая. В этот день ТАСС опубликовал сообщение, где говорилось, что из-за враждебной позиции английского правительства в отношении СССР удовлетворительное развитие переговоров по торгово-экономическим вопросам невозможно¹⁶.

Можно во многом согласиться с оценкой политики Кремля в тот период, данной впоследствии У. Черчиллем. «Нужно отдать справедливость Сталину, — пишет он. — Он всеми силами старался лояльно и верно сотрудничать с Гитлером… И он, и Молотов исправно посылали свои поздравления с каждой германской победой. Они направляли в Германию бесконечным потоком продовольствие и важнейшее сырье… Они были готовы в любой момент достигнуть мирного урегулирования с нацистской Германией по многим важным нерешенным вопросам… Они были исполнены решимости любыми средствами выиграть время и не намеревались основывать русские интересы и стремления исключительно на победе Германии. Две великие тоталитарные империи, не знающие сдерживающих моментов морального свойства, стояли друг против друга… Сталин все больше стал осознавать угрожавшую ему опасность и все больше старался выиграть время. Тем не менее весьма знаменательно, какими преимуществами он жертвовал и на какой риск шел ради того, чтобы сохранить дружественные отношения с нацистской Германией. Ещё более удивительными были те просчеты и то неведение, которое он проявил относительно ожидавшей его судьбы»¹⁷.

Представляется жесткой, но справедливой оценка внешней политики Сталина в тот период, данная в ходе Чичеринских чтений в Дипломатической академии МИД СССР директором Института славяноведения и балканистики АН СССР В. К. Волковым: по существу, у СССР не было никакой внешней политики, была лишь линия пассивного выжидания развития событий¹⁸. Опасность этой «политики страуса, прячущего голову в песок» становилась особенно очевидной, если из кабинетов Сталина и Молотова в Кремле перенестись на Запад в ставку Гитлера «Горное гнездо» близ германо-люксембургской границы.

Новая обстановка, сложившаяся в Европе в результате успеха гитлеровского блицкрига на Западе, потребовала от германских политических и военных лидеров новых оценок и стратегических решений. Как свидетельствуют многочисленные данные нацистских архивов и воспоминания очевидцев, они были приняты в период с конца мая до середины июля 1940 г. Коротко говоря, новую стратегическую линию рейха можно сформулировать так: поворот агрессивной политики на Восток, подготовка и развязывание истребительной войны против Советского Союза. При этом предусматривалась временная (на период антисоветской агрессии) нейтрализация Англии военно-политическими средствами. Расчет делался на те круги в правящем лагере Англии, которые под впечатлением военных успехов нацистов были бы не прочь возродить дух Мюнхена в англо-германских отношениях. По существу, гитлеровская дипломатия в новой международной обстановке пыталась повторить свой старый маневр: если в 1939 г. Германия, чтобы обеспечить себе свободу рук на Западе, стремилась нейтрализовать Советский Союз, то сейчас, готовясь к прыжку на Восток, ставилась задача нейтрализовать Англию.

Учитывая осведомленность Москвы о мероприятиях нацистского руководства, антисоветская направленность новой стратегической линии Берлина, как представляется, уже летом 1940 г. не была секретом для советского руководства. Однако, как мы увидим, в Кремле выводы делались в отрыве от реальной действительности, в результате чего советская дипломатия либо была обречена на пассивность и бездействовала, либо её действия носили характер, неадекватный международной обстановке, что усугубляло и без того опасную ситуацию, в которой находилась страна.

Обратимся к фактам.

20 мая 1940 г., когда немецкие танковые колонны выходили к побережью Ла-Манша, Гитлер заявил на оперативном совещании: «Англичане могут немедленно получить сепаратный мир, если отдадут колонии»¹⁹.

21 мая генерал Ф. Гальдер после беседы с представителем Риббентропа при генеральном штабе сухопутных войск Хассо фон Этцдорфом записывает в своем дневнике: «Мы ищем контакт с Англией на почве раздела мира»²⁰.

В эти же дни Йодль, выражая позицию Гитлера и его окружения, заявил, что Англия борется теперь не ради победы, а лишь для удержания своих имперских позиций²¹.

Нацистский фельдмаршал Мильх так вспоминал о посещении Гитлером побережья Ла-Манша в последние дни мая: «Фюрер приехал на побережье Франции, посмотрел в бинокль на скалы Дувра и сказал: „Рано или поздно англичане убедятся, что с нами бесполезно воевать и что для нас и для них будет лучше встретиться и договориться об условиях мира… Я буду великодушен, я не хочу уничтожать Британскую империю“. Навязчивой идеей фюрера была Россия. При всяком случае он повторял, что „единственный подлинный враг Европы находится на Востоке“»²².

24 мая Гитлер отдает танковой группе Клейста знаменитый «Стоп-приказ», который позволил группировке англо-французских войск избежать окружения и эвакуироваться в Англию. До сих пор историки спорят, военными или политическими причинами были вызваны эти действия Гитлера. Но несомненно одно. «Готовясь к войне с Советским Союзом, — пишет советский историк Ф. Д. Волков, — Гитлер дрался против союзнических войск лишь „одной рукой“, сберегая силы, особенно танковые корпуса, не только для завершения войны на Западе, разгрома и капитуляции Франции, но и для будущей войны против СССР»²³.

2 июня, прибыв в ставку командующего группой армий «А» генерала Рундштедта, Гитлер в доверительной беседе с Рундштедтом и начальником его штаба генералом Зоденштерном заявил, что Англия «вскоре будет готова заключить разумный мир» и тогда у него «освободятся руки для выполнения его великой задачи — покончить с большевизмом». Рундштедт понял: на очереди война с Советским Союзом²⁴. Сразу после капитуляции Франции, вспоминал Кейтель, «Гитлер надеялся на быстрое прекращение войны с Англией. Я знаю, что были предприняты соответствующие зондажи»²⁵.

28 июня. На совещании Гитлера с Кейтелем и Йодлем господствовало мнение, что Россию победить будет даже легче, чем Францию, что восточная кампания не несет с собой большого риска. Гитлер заявил: «Теперь мы показали, на что способны. Поверьте мне, Кейтель, война против России была бы в противоположность войне с Францией похожа только на игру в кубики»²⁶.

7 июля. Во время посещения рейхсканцелярии министром иностранных дел Италии Чиано Гиммлер заметил, что «война должна быть закончена к началу октября»²⁷.

13 июля. В Бергхофе Гитлер проводит совещание с командованием сухопутных сил (Браухич, Гальдер, командующие группами армий), на котором окончательно утверждается стратегия фашистской Германии после разгрома Франции. Фюрер требует от генералов не только развернуть форсированную подготовку вермахта к нападению на Советский Союз, но и провести эту операцию уже осенью 1940 г. Йодль сумел доказать, что для подготовки победоносного похода против СССР понадобится по крайней мере четыре месяца. Гитлер неохотно соглашается перенести операцию на весну 1941 г. И ему, и генералам было ясно, хотя об этом никто из присутствовавших не заикнулся, что начинать вторжение накануне зимы означает повторение похода Наполеона с его же исходом для агрессора. Гитлер утверждает представленную Браухичем программу расширения сухопутных сил, прежде всего танковых и механизированных соединений. Их число ещё в 1940 г. предполагалось увеличить более чем в два раза — с 14 до 30 ²⁸.

Таким образом, с этого дня — 13 июля 1940 г. — подготовка к нападению на СССР стала приобретать форму конкретных военных и политических планов. Адский будильник, заведенный Гитлером 13 июля 1940 г., зазвенел 22 июня 1941 г.*…

На совещании Гитлер сформулировал задачи и в отношении Англии. Крушение Британской империи в данный момент Гитлер не без оснований считал нецелесообразным. «Если мы разгромим Англию в военном отношении, — заявил он,-то вся Британская империя распадется. Однако Германия ничего от этого не выиграет. Разгром Англии будет достигнут ценой немецкой крови, а пожинать плоды будут Япония, Америка и другие»²⁹. Замысел Гитлера, и это подтверждают материалы совещания, состоял в том, чтобы дипломатическими, а если это не удастся, то военно-политическими средствами нейтрализовать Англию на период восточного похода вермахта. Широкие военные действия против позиций Англии в Европе, на Ближнем Востоке, в Азии и Африке предполагалось развернуть лишь после победы над Советским Союзом.

Открытую дипломатическую атаку на Англию Гитлер начал 18 июля. В этот день в Берлине в честь победы над Францией состоялся военный парад. Двенадцати генералам вермахта был присвоен чин фельдмаршала, а Герингу — уникальный чин рейхсмаршала. После этой демонстрации силы Гитлер тут же протянул Англии «оливковую ветвь мира». Прямо с военного парада он поспешил в рейхстаг, где выступил, как обычно, с многочасовой речью. «В этот час я полагаю, — заявил нацистский фюрер, — что моя совесть велит мне ещё раз воззвать к разуму и здравому смыслу Великобритании. Я считаю для себя возможным выступить с этим призывом, ибо являюсь не побежденным врагом, который просит пощады, а победителем». Гитлер прямо обращался к пронацистски настроенным кругам в Великобритании: не надо ждать, когда вследствие новых военных неудач Черчилль удерет в Канаду, надо вступать в мирные переговоры с Германией сейчас³⁰.

Сразу после этого «мирного» выступления Гитлера ведомство Риббентропа через дипломатические представительства Германии в Ватикане, Стокгольме и Вашингтоне направило правительству Черчилля секретные послания с предложением начать переговоры о мирном урегулировании. В Лондоне понимали, что Гитлер собирается вести их с позиции силы, и вечером 22 июля, выступая по лондонскому радио, министр иностранных дел Великобритании Антони Идеи решительно отверг «мирный» зондаж нацистского фюрера.

1 августа 1940 г. по приказу Гитлера немецкие военно-воздушные силы начали против Англии операцию «Адлер» -массированные бомбардировки английских городов. Цель Гитлера была очевидна — принудить Англию к миру путем военного нажима. Но правительство Черчилля не встало на путь капитуляции перед Гитлером. Решающую роль сыграли стойкость и мужество английских летчиков, солдат и моряков, всего населения. Впоследствии Черчилль признавал, что любое английское правительство, которое в этот момент вступило бы в переговоры с Гитлером, было бы сметено народом за 24 часа. Итак, фронт против нацистской Германии на Западе летом 1940 г. продолжал существовать, и с этим должны были считаться и в Берлине, и в Москве. Таков был международный фон, на котором развертывались советско-германские дипломатические отношения летом 1940 г.

Тактическая линия гитлеровской дипломатии в этот период характеризовалась стремлением подчеркивать дружественный характер отношений с Москвой, что объяснялось следующими расчетами Берлина. С одной стороны, готовя военное нападение на Советский Союз, Берлин стремился усыпить бдительность Кремля нормальным развитием дипломатических отношений. К тому же в Берлине считали: стоит ли поднимать шум из-за советских акций в Прибалтике и Бессарабии, если через несколько месяцев эти территории будут оккупированы немецкими войсками. Такая тактика способствовала созданию у Сталина и его окружения иллюзий, будто бы Германия по-прежнему привержена советско-германским договорам и секретным протоколам к ним, что если и есть в советско-германских отношениях спорные вопросы, то они могут быть решены за столом дипломатических переговоров*.

С другой стороны, подчеркнутой демонстрацией дружественных германо-советских отношений гитлеровская дипломатия стремилась оказать давление на Англию, показать Лондону, что за тыл на Востоке Германии нечего опасаться -лишний довод в пользу принятия английским правительством гитлеровских условий мира.

17 июня 1940 г. немецким дипломатическим миссиям за границей была разослана за подписью Вейцзекера циркулярная телеграмма, в которой говорилось: «Укрепление русских войск в Литве, Латвии и Эстонии и реорганизация правительств, проводимая с целью обеспечить более тесное сотрудничество этих стран с Советским Союзом, касаются только России и Прибалтийских государств. Поэтому ввиду наших неизменно дружеских отношений с Советским Союзом у нас нет никаких причин для волнения… Избегайте во время бесед каких-либо высказываний, которые могут быть использованы как пристрастные»³¹.

Получив циркулярную ноту, Шуленбург через своих сотрудников поспешил довести её содержание до сведения НКИД**. «Дружественная» позиция Германии по вопросу о Прибалтике была высоко оценена Кремлем. Поздно вечером 18 июня Молотов пригласил Шуленбурга и поздравил его по поводу «блестящего успеха германских вооруженных сил»³².

22 июня Советское правительство сделало ещё один демонстративно-дружественный шаг в сторону фашистской Германии. В этот день было опубликовано сообщение ТАСС, автором которого, по мнению дипломатического корпуса в Москве, был сам Сталин. Это сообщение по праву можно поставить в один ряд с печально знаменитым заявлением ТАСС от 14 июня 1941 г. Опровергнув распространяемые на Западе слухи о концентрации в Прибалтике советских дивизий с целью «произвести давление на Германию», в сообщении утверждалось, что «добрососедские отношения, сложившиеся между СССР и Германией в результате заключения Пакта о ненападении, нельзя поколебать какими-либо слухами и мелкотравчатой пропагандой, ибо эти отношения основаны не на преходящих мотивах конъюнктурного характера, а на коренных государственных интересах СССР и Германии»³³.

Гитлеровская дипломатия умело использовала в своих интересах обострение советско-румынских отношений из-за Бессарабии. Формально Берлин не возражал против воссоединения Бессарабии с Советским Союзом. 24 июня Риббентроп представил Гитлеру специальный меморандум по этому вопросу, где ссылался на секретный протокол от 23 августа 1939 г.³⁴ Но явно желая испортить отношения Румынии с Советским Союзом (а почву для этого давали и ультимативный тон заявления Советского правительства от 26 июня, и угрозы применить силу), гитлеровская дипломатия умело воспользовалась промахами Кремля, взяла дипломатическую инициативу в свои руки и выступила в роли «честного посредника» между СССР и Румынией.

Вечером 25 июня Шуленбург посетил Молотова и от имени Риббентропа заявил: «Германия остается верной московским соглашениям. Поэтому она не проявляет интереса к бессарабскому вопросу… Претензии Советского правительства в отношении Буковины — нечто новое. Буковина была частью австрийской короны… и… никогда не принадлежала даже царской России»³⁵.

Когда Молотов 26 июня сообщил Шуленбургу, что Советский Союз, идя навстречу Берлину, ставит вопрос лишь о северной части Буковины, тот, следуя инструкциям Риббентропа, тут же поставил вопрос о возвращении Румынии золотого запаса румынского национального банка, переданного в Москву на хранение во время первой мировой войны. Молотов заявил, что об этом не может быть и речи, поскольку Румыния достаточно долго эксплуатировала Бессарабию³⁶.

В итоге действия Кремля в немалой степени способствовали тому, что вместо мирного решения бессарабского вопроса, которое могло бы сблизить обе страны перед лицом угрозы гитлеровской агрессии, произошло обратное. В Румынии ещё более пышным цветом расцвел антисоветизм. В румынских правящих кругах многие стали видеть в фашистской Германии союзника против СССР. 7 сентября Антонеску установил в стране при поддержке гитлеровцев фашистскую диктатуру, а затем обратился к Берлину с просьбой о военной помощи и введении в Румынию частей вермахта.

Таким образом, можно констатировать, что «румынская акция» сталинской дипломатии летом 1940 г. закончилась фиаско. Самонадеянность и неуклюжесть действий Кремля привели к тому, что Румыния стала военным союзником Гитлера, а фронт потенциальной агрессии расширился для Советского Союза от Карпат до Черного моря.

О просчетах сталинской дипломатии в результате субъективистских и не соответствовавших реальному положению оценок и решений свидетельствует и ещё один эпизод, ставший летом 1940 г. объектом дипломатической переписки между Москвой и Берлином. В связи с вхождением Литвы в состав Советского Союза на повестку дня советско-германских отношений весьма неожиданно встал вопрос о судьбе литовской территории, которая по секретному протоколу от 28 сентября 1939 г. вошла в сферу государственных интересов Германии. В соответствии с протоколом на этой части территории Литвы советские войска размещены не были. Воздерживалась вводить туда свои войска и Германия.

Однако в начале июля германское правительство напомнило Москве о своем праве установить время, когда Германия сможет занять эту область. «Заявление Шуленбурга, — пишет советский исследователь С. Горлов, — давало основание считать, что Германия намерена приступить к вводу своих войск в эту часть Литвы»³⁷.

13 июля 1940 г. Молотов заявил Шуленбургу, что Советское правительство ещё раз внимательно рассмотрело вопрос о полосе литовской территории и пришло к выводу, что германские притязания на эту полосу и советское обязательство уступить её являются бесспорными. В теперешней ситуации, однако, Советскому правительству передавать эту территорию было бы крайне неудобно и тяжело. Поэтому Москва настоятельно просит германское правительство, учитывая чрезвычайно дружеские отношения между Германией и СССР, оставить эту часть территории за Литвой³⁸. Поскольку в Берлине вопрос о предстоящей агрессии против СССР к этому времени был уже предрешен, то эту полосу литовской территории Гитлер решил сделать предметом торга — получить за отказ от нее максимум финансово-экономических уступок. Не случайно, что уже 13 июля, докладывая в Берлин о просьбе Советского правительства, Шуленбург писал, что «этой советской просьбой можно воспользоваться для реализации наших экономических и финансовых требований»³⁹.

2 августа Риббентроп довел до сведения Кремля, что Берлин принимает к сведению просьбу Москвы, но, учитывая, что «это представляет существенное изменение московского договора в невыгодную для Германии сторону, хотел бы узнать, что Советское правительство предложит взамен»⁴⁰.

12 августа Молотов вручил Шуленбургу меморандум Советского правительства. Оно было готово в течение двух лет уплатить за отказ Германии от части литовской территории 3,86 млн. долл. Оплата должна была производиться по выбору Германии-либо золотом, либо товарами⁴¹. Сообщая в Берлин об этом решении Советского правительства, Шуленбург с нескрываемым удовлетворением отмечал, что предложенная Москвой сумма составляет половину той, которую США уплатили России за продажу Аляски. Тем не менее 11 октября Берлин заявил, что предложенная сумма компенсации для него неприемлема⁴².

Готовясь к агрессии против СССР, Берлин начал длительный торг с Москвой из-за соглашения о полосе литовской, территории, которое должно было потерять значение в первый же день войны. И Берлину удалось преуспеть в этом. Стремясь получить от СССР в последние предвоенные недели как можно больше золота и сырья, он добился подписания 10 января 1941 г. секретного советско-германского протокола, по которому СССР должен был выплатить Германии 7,5 млн. долл.

Причем часть этой суммы (¹/₈) СССР должен был выплатить поставками цветных металлов в течение трех месяцев с момента подписания протокола. (Напомним: до назначенного Гитлером срока нападения на СССР — 15 мая 1941 г. — оставалось всего четыре месяца!) Остальная часть суммы просто списывалась с германского долга в золоте, платежи по которому Германия по имевшимся соглашениям должна была произвести к 11 февраля 1941 г.*

Таковы основные аспекты советско-германских отношений летом 1940 г. — в период, когда нацистский вермахт осуществлял поворот на Восток.