МОСКВА, КРЕМЛЬ, 23 АВГУСТА 1939 г.

Москва. Кремль, поздний вечер 11 августа 1939 г. Только что в кабинете Сталина закончилось заседание Политбюро. Протокола, как и всегда, не велось. Но Молотов направляется в свой кабинет и диктует помощнику Б. Ф. Подцеробу текст телеграммы Астахову для передачи германскому правительству. Её содержание не допускает двусмысленностей и кривотолков. Во-первых, Советское правительство заинтересовано в обсуждении тех вопросов, которые были поставлены немцами: заключение торгового соглашения, культурное сотрудничество, лояльность прессы, но главное — это польский вопрос и проблема советско-германского договора. Во-вторых, предлагалось поэтапное обсуждение этих вопросов, начиная с заключения торгового соглашения. В-третьих, переговоры предлагалось проводить в Москве, и, наконец, Москва спрашивала, кто с немецкой стороны будет вести переговоры — посол в Москве, то есть Шуленбург, или «другое направленное (из Берлина. — Г.Р.) лицо»¹.

Телеграмма была получена Астаховым глубокой ночью. На следующее утро он поспешил в МИД, где встретился со Шнурре. Узнав о содержании полученной советским дипломатом инструкции, он только спросил, на каком этапе будет обсуждаться вопрос о Польше (ответа он не получил), наскоро попрощался с Астаховым и тут же сообщил Риббентропу эту долгожданную на Вильгельмштрассе весть из Москвы. Здесь следует сделать отступление, необходимое для понимания дальнейшего хода событий.

…Резиденция Гитлера Бергхоф в Берхтесгадене, 11 августа 1939 г. Учитывая разницу во времени, действие происходит одновременно с заседанием Политбюро в Москве. В кабинете фюрера с окном во всю стену, из которого открывается величественная панорама Альпийских гор, Гитлер принимает гостя — Карла Буркхардта, швейцарского дипломата, верховного комиссара Лиги наций в «вольном городе» Данциге. Буркхардт прибыл к Гитлеру отнюдь не как частное лицо. Получив приглашение фюрера на встречу, он тут же запросил согласия на нее министров иностранных дел — лорда Галифакса в Лондоне и Бонне в Париже. В ходе беседы Гитлер сделал предложение о немедленной секреткой встрече одного из нацистских руководителей с Чемберленом. Стенограмма встречи показывает, что Гитлер, не получая удовлетворительного ответа из Москвы на свои предложения, был готов пойти с англичанами, причем за спиной Франции, на «новый Мюнхен» — за счет Польши.

При этом, зная о закоренелом антисоветизме Чемберлена, Гитлер решил приоткрыть завесу над своими долговременными планами. «Передайте Чемберлену, — заявил Гитлер Буркхардту, — все, что я предпринимаю, направлено против России. Если Запад так глуп и слеп, что не может это понять, я буду вынужден договориться с русскими. Затем я ударю по Западу и после его поражения объединенными силами выступлю против Советского Союза»².

После беседы с Гитлером Буркхардт отправился в Базель, где доложил о предложении Гитлера представителю Форин офис. Однако сохранить в тайне «миссию Буркхардта» не удалось. Под сенсационными заголовками о ней сообщила французская газета «Пари-суар». Сообщалось, что швейцарец получил личное послание Гитлера для передачи Чемберлену, в нем британскому премьер-министру предлагалось принять участие в совместном походе против Советской России³.

Так закончился этот богатый событиями день 11 августа -в Кремле и в Берхтесгадене.

Наступило 12 августа. В кабинете Гитлера гость-министр иностранных дел Италии, зять Муссолини граф Г. Чиано. Явно под влиянием своих предложений Чемберлену, переданных накануне через Буркхардта, фюрер говорит: «Я лично абсолютно убежден, что западные демократии в последний момент не пойдут на развязывание войны». На вопрос Чиано, когда начнется военная акция против Польши, Гитлер сказал: «Самое позднее — до конца августа».

Чиано замечает, что мысли Гитлера витают где-то далеко. Это и понятно: фюрер знал, что в Москве в этот день начинались, англо-франко-советские переговоры военных миссий. А вдруг англичане и французы все-таки примут советское предложение и коалиция трех держав станет фактом? Мысль о такой возможности не давала покоя нацистскому фюреру.

В этот момент беседа неожиданно прерывается. Из Берлина звонит Вейцзекер. Он зачитывает текст телеграммы из Москвы, которую только что Астахов сообщил Шнурре. Гитлер тут же сообщает Чиано: «Русские согласились на поездку в Москву немецкого политического представителя»⁴. Нельзя не признать, что Гитлеру удалось сразу уловить основной смысл, суть сообщения из Москвы. Но его отнюдь не устраивала поэтапность переговоров, на которой особенно настаивала Москва. Чтобы дать им решающий толчок, Гитлер носится с мыслью самому отправиться к Сталину. Но затем приходит к выводу, что достаточно будет направить в Москву Риббентропа…

Вечером 14 августа за подписью Риббентропа, а фактически от имени Гитлера Шуленбургу направляется телеграмма. В ней предлагается срочно встретиться с Молотовым и устно (Берлин осторожничал!) передать ему следующее послание.

«Реальных противоречий интересов между Германией и СССР не существует, — говорилось в нем. — Имперское правительство считает, что между Балтийским и Черным морями нет вопроса, который не мог бы быть урегулирован к полному удовлетворению обеих стран. Сюда относятся вопросы Балтийского моря, Прибалтики, Польши, Юго-Восточной Европы и т. д. Поэтому политическое сотрудничество обеих стран могло бы быть только полезным. Это касается также немецкой и советской экономики, которые могли бы дополнять друг друга… Сегодня германо-советские отношения достигли исторического поворотного пункта. Решения, которые в ближайшем будущем будут приняты в Берлине и Москве, будут иметь решающее значение для немецкого и советского народов… Прежде обеим странам было всегда хорошо, когда они дружили, и плохо, когда они враждовали… В общих жизненных интересах обеих стран избегать разрушения Германии и СССР, что было бы выгодно лишь западным державам. Кризис в германо-польских отношениях, вызванный английской политикой, делает необходимым скорейшее прояснение германо-советских отношений… Иначе события могут принять оборот, который лишит оба правительства возможности восстановить германо-советскую дружбу и в подходящий момент совместно прояснить территориальные вопросы в Восточной Европе… Нам сообщили, что Советское правительство также желает внести ясность в германо-советские отношения. Так как предшествовавший опыт показывает, что через обычные дипломатические каналы такое выяснение протекает медленно, имперский министр иностранных дел готов прибыть в Москву с кратким визитом, чтобы изложить взгляды фюрера г-ну Сталину. По мнению министра, только путем такого прямого обсуждения… можно заложить фундамент для окончательного урегулирования германо-советских отношений»⁵.

В специальном дополнении для Шуленбурга Риббентроп предлагал послу не ограничиваться аудиенцией у Молотова, а постараться попасть на прием лично к Сталину, чтобы непосредственно ему «передать это важное сообщение».

Молотов принял Шуленбурга в 8 часов вечера 15 августа. Он, как и другие члены советского руководства, находился под впечатлением определившегося провала на переговорах с английской и французской военными миссиями. Выяснилось, что у Англии и Франции не только не было конкретных планов эффективного военного сотрудничества с Советским Союзом против агрессии, но не было и стремления к такому сотрудничеству. Стало известно высказывание главы английской военной миссии адмирала Дракса вечером 14 августа: «Я думаю, наша миссия закончилась»⁶. Шуленбург начал зачитывать Молотову послание Риббентропа. Хильгер переводил абзац за абзацем. Молотов слушал с напряженным вниманием и дал своему помощнику В. Н. Павлову указание записывать как можно более полно и точно. Нарком заявил, что Советское правительство приветствует выраженное германской стороной намерение улучшить отношения с Советским Союзом, однако не проявил никаких признаков торопливости. Перед приездом Риббентропа, заметил он, «необходимо провести подготовку определенных вопросов для того, чтобы принимать решения, а не просто вести переговоры»⁷. Что это за вопросы? Готова ли Германия заключить с Советским Союзом договор о ненападении, готова ли Германия использовать свое влияние в Токио, чтобы нормализовать советско-японские отношения, которые все более принимали характер крупного военного столкновения? Наконец, что думает Берлин о совместной гарантии Советского Союза и Германии относительно прибалтийских государств?

Положительный ответ Берлина на эти вопросы был получен в Москве незамедлительно: «Германия готова заключить с Советским Союзом — пакт о ненападении… Германия готова совместно с Советским Союзом гарантировать безопасность прибалтийским государствам, наконец, Германия готова… употребить свое влияние на улучшение и укрепление русско-японских отношений»⁸.

Зачитав 17 августа это заявление Молотову, Шуленбург добавил, что Риббентроп готов начиная с завтрашнего дня, то есть с 18 августа, прибыть в Москву, «имея от фюрера полномочия обсудить весь комплекс германо-русских отношений, а если представится возможность — подписать соответствующие соглашения». На следующий день Гитлер и Риббентроп с нетерпением ожидали ответа из Москвы.

Однако реакция советской стороны явилась для Шуленбурга, да и для его шефов в Берлине, ушатом холодной воды. Ею вновь было подчеркнуто, что первым шагом к улучшению отношений между СССР и Германией могло бы быть заключение торгово-кредитного соглашения, а вторым шагом через короткий промежуток времени могло бы стать заключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтралитете 1926 г.⁹

Что касается визита Риббентропа, докладывал Шуленбург в Берлин, то Советское правительство с удовлетворением восприняло эту идею, поскольку «посылка столь видного политического и государственного деятеля (здесь посол явно в угоду шефу хватил через край. — Г.Р.) подчеркивает серьезность намерений Германского правительства… Однако поездка германского министра иностранных дел требует тщательной подготовки»¹⁰.

В то же время в Москве проявили интерес к принятию одновременно с подписанием договора о ненападении специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта¹¹.

«Это был более чем намек на то, — утверждает У. Ширер, — что в отношении раздела Восточной Европы Москва по край ней мере положительно отнеслась к германской точке зрения, что договоренность возможна»¹². С этим утверждением американского историка едва ли можно согласиться. Он явно смещает события на несколько дней вперед. Имеющиеся в распоряжении исследователей документы свидетельствуют, что на этом этапе переговоров в Москве считали, что речь идет о заявлении обеих стран о намерениях, которое не предполагалось делать секретным документом. Видимо, в этом и не было нужды, ибо Молотов говорил о хорошо известных вещаx: о совместных гарантиях независимости прибалтийских государств, посредничестве немцев с целью прекращения японских военных акций против СССР, развитии германо-советских экономических отношений. Каких-либо территориальных претензий, касавшихся Польши или кого бы то ни было, и тем более вопросов о судьбе той или иной конкретной страны, на этом этапе стороны не касались¹³.

Днем, который во многом определил дальнейшее развитие; событий, стало 19 августа. Рано утром Шуленбург получил шифровку из Берлина. Ему предписывалось без промедления заявить Молотову, что «германо-польские отношения с каждым днем обостряются. Мы должны считаться с тем, что столкновения могут произойти в любой день и это сделает неизбежным возникновение открытого конфликта… С тем чтобы возникновение германо-польского конфликта не застало нас врасплох, фюрер считает необходимым незамедлительно урегулировать германо-советские отношения». Риббентроп предлагает «немедленно прибыть в Москву» с полномочиями «урегулировать весь комплекс проблем». «Подчеркните, — заканчивал свои указания послу Риббентроп, — что германская внешняя политика достигла сегодня исторического поворотного пункта… Добивайтесь быстрого осуществления моей поездки и соответственно отклоняйте любые новые русские возражения»¹⁴.

В 2 часа дня 19 августа Шуленбург был уже у Молотова. Зачитав наркому предложения Риббентропа, он сказал: «В Берлине торопятся»¹⁵. Молотов «признал несомненную важность предполагаемой поездки (Риббентропа в Москву. — Г.Р.)», но вновь заявил, что «в данный момент невозможно даже приблизительно определить время поездки, так как она требует тщательных приготовлений»¹⁶. Казалось бы, предложение о поездке Риббентропа было отложено Кремлем в долгий ящик. Но события в это время развивались не по дням, а по часам. Едва успел Шуленбург вернуться в посольство и

засесть за отчет Берлину о своей безуспешной беседе с Молотовым, как его снова пригласили в Кремль. Что произошло за эти 30–40 минут? Молотов доложил Сталину, и тот принял решение. Его-то теперь и должен был сообщить нарком послу. Молотов вручил Шуленбургу советский проект договора о ненападении между СССР и Германией и заявил, что «Риббентроп мог бы приехать в Москву 26—27 августа после опубликования торгово-кредитного соглашения»¹⁷.

Торгово-кредитное соглашение было подписано в Берлине в ночь на 20 августа. Подписи под ним поставили заместитель торгпреда Е. Бабарин со стороны СССР и К. Ю. Шнурре с германской стороны. Соглашение предусматривало предоставление Германией кредита в размере 200 млн. марок сроком на 7 лет из 5% годовых для закупки германских товаров в течение двух лет со дня подписания соглашения. Предусматривалась также поставка советских товаров Германии в тот же срок на сумму 180 млн. марок. «Новое торгово-кредитное соглашение между СССР и Германией, — писала „Правда“, -родившись в атмосфере напряженных политических отношений, призвано разрядить эту атмосферу»¹⁸.

Гитлер считал, что, поскольку первый этап урегулирования советско-германских отношений — заключение торгово-кредитного соглашения — пройден, у Москвы не будет отговорок затягивать процесс урегулирования дальше. Тем более если он сам вмешается в это дело.

Глубокой ночью с 20 на 21 августа Шуленбурга поднимает с постели дежурный референт посольства: получена шифровка из Берлина с грифом «Лично послу». Шуленбургу предписывалось немедленно явиться к Молотову и передать ему личное послание Гитлера Сталину. В нем Гитлер заверял, что Германия якобы «возобновляет политическую линию, которая была выгодна обоим государствам в течение столетий», что он принимает проект пакта о ненападении, который подготовила Москва, а также предложение выработать дополнительный протокол к нему. Гитлер предлагал, «не теряя времени, вступить в новую фазу отношений» и принять Риббентропа в Москве 22 или, в крайнем случае, 23 августа.

В послании Гитлера обращают на себя внимание два момента. Нацистский фюрер, явно запугивая, писал, что «кризис в германо-польских отношениях может разразиться в любой день» и «Германия намерена защищать свои интересы всеми имеющимися в её распоряжении средствами». По существу, Сталину ставился ультиматум: либо принимайте немецкое предложение, либо в результате неминуемой агрессии Германии против Польши СССР столкнется на своей западной границе с непредсказуемой и опасной ситуацией. Берлин не давал Кремлю и возможности затянуть переговоры Риббентропа в Москве. В послании подчеркивалось, что он, «принимая во внимание международную ситуацию, сможет остаться в Москве не более чем на один-два дня»¹⁹.

Отправив послание Сталину, Гитлер в ожидании ответа | почти сутки пребывал в состоянии крайнего волнения. Он не мог заснуть. Посреди ночи он позвонил Герингу, чтобы сообщить о своем беспокойстве относительно реакции Сталина на послание — вдруг он использует его как козырную карту в переговорах с западными странами — и излить свое раздражение по поводу тактики проволочек, проводимой Москвой.

Что же в это время происходило в Москве? В 11 часов утра 21 августа в мидовском доме на Спиридоньевке, 17 (ныне улица Алексея Толстого, 17), началось заседание советской, английской и французской военных делегаций.

Поскольку от правительств Великобритании и Франции так и не был получен ответ на поставленный советской миссией «кардинальный вопрос» — о пропуске и действиях Советских Вооруженных Сил против войск агрессора на территории Польши и Румынии, глава английской делегации адмирал П. Дракс предложил отложить заседание на три-четыре дня. К. Е. Ворошилов предложил сделать перерыв на более продолжительный срок. «Собираться нам до того, как будут получены ответы английской и французской миссиями от своих правительств, — заявил он, — очевидно, нет практической необходимости».

Сразу после окончания утреннего заседания, где-то около 13 часов, К. Е. Ворошилов сообщил Сталину, что англо-франко-советские переговоры зашли в тупик и прерваны на неопределенный срок. Ещё раньше В. М. Молотов сообщил Сталину, что Шуленбург срочно просит принять его для вручения документа особой важности. Однако Кремль не спешил принимать немецкого посла — ждали результатов переговоров военных миссий. Только в 15 часов послание Гитлера было наконец передано Шуленбургом Молотову для передачи Сталину. Ввиду полной ясности для Кремля сложившейся к этому времени ситуации на московских переговорах ответ Сталина Гитлеру последовал уже через два часа.

«Рейхсканцлеру Германии господину А. Гитлеру, — говорилось в телеграмме. — Благодарю за письмо. Надеюсь, что германо-советское соглашение о ненападении создаст поворот к серьезному улучшению политических отношений между нашими странами.

Народы наших стран нуждаются в мирных отношениях между собой. Согласие Германского правительства на заключение пакта о ненападении создает базу для ликвидации политической напряженности и установления мира и сотрудничества между нашими странами.

Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно на приезд в Москву Риббентропа 23 августа. И. Сталин»²⁰.

Передавая Шуленбургу телеграмму, Молотов предложил, чтобы сообщение о поездке Риббентропа было опубликовано одновременно в Берлине и в Москве на следующий день -утром 22 августа. Однако уже в 22 часа 30 минут музыкальная передача немецкого радио была внезапно прервана и диктор объявил: «Имперское правительство и Советское правительство договорились заключить пакт о ненападении. Для завершения переговоров имперский министр иностранных дел прибудет в Москву в среду, 23 августа».

На формирование предложений, с которыми Риббентроп собирался отправиться в Москву, большое влияние имело сообщение, переданное ТАСС представителям иностранных телеграфных агентств одновременно с информацией о предстоящей поездке нацистского министра. В нем говорилось, что прибытие Риббентропа для заключения договора о ненападении не является несовместимым с продолжением переговоров между СССР, Англией и Францией в целях организации отпора агрессии*. Это сообщение ТАСС было немедленно доложено шефом ведомства печати германского МИД фон Штуммом Риббентропу, а затем и Гитлеру²¹.

Было очевидно, что Москва, дав согласие на подписание договора с Германией, все ещё не отказалась от мысли побудить тем самым Англию и Францию заняться делом на переговорах о военном союзе с СССР. Заявление Ворошилова, сделанное им на заседании военных миссий, также свидетельствовало о том, что Кремль, не исключая позитивных результатов предстоящих переговоров, держал двери для возобновления переговоров с Англией и Францией открытыми²².

22 августа Ворошилов принял главу французской военной миссии генерала Ж. Думенка и вновь подтвердил, что англо-франко-советские переговоры могут быть возобновлены, как только от английского и французского правительств будет получен ответ на «кардинальный вопрос», согласованный с правительствами Польши и Румынии²³.

«Мы на бесполезную работу не можем тратить времени, — подчеркнул Ворошилов. — Когда будет внесена полная ясность и будут получены все ответы, тогда будем работать». Как справедливо отмечала немецкая исследовательница И. Флейшхауэр, «переговоры с западными партнерами оставались в Москве и дальше на повестке дня»²⁴.

Гитлер решил одним ударом обесценить любые британские и французские маневры, стремясь побудить Сталина сжечь запасные мосты. В ночь с 21 на 22 августа в ходе многочасовых совещаний Гитлера и Риббентропа в Берхтесгадене было решено предложить Сталину больше, чем он мог ожидать²⁵. Вместо заявления о намерениях, предлагаемого Москвой, договор о ненападении, по мысли нацистских вожаков, должен был сопровождаться подписанием к договору секретного протокола, конкретно определявшего сферы государственных интересов Германии и Советского Союза на территории Прибалтики и Восточной Европы.

Получив письменные полномочия Гитлера заключить договор о ненападении «и другие соглашения» с Советским Союзом, которые должны были вступить в силу с момента их подписания, Риббентроп вылетел в Москву под вечер 22 августа. Многочисленная немецкая делегация провела ночь в Кенигсберге. По свидетельству переводчика Гитлера Пауля Шмидта, который, несмотря на незнание русского языка, сопровождал Риббентропа в Москву, нацистский министр иностранных дел трудился всю ночь, несколько раз связывался с Гитлером в Берхтесгадене и своими сотрудниками в Берлине, составляя множество записей для своих переговоров со Сталиным и Молотовым²⁵.

Утром 23 августа четырехмоторный «Кондор», личный

самолет фюрера, ведомый его шеф-пилотом полковником Гансом Бауэром, с Риббентропом и 37 членами немецкой делегации на борту взял курс на Москву и после четырех часов полета приземлился на Центральном аэродроме советской столицы. Через несколько минут пошел на посадку и второй «Кондор» с многочисленной охраной и прислугой министра.

Пилот Бауэр вспоминал впоследствии: «Поскольку мы шли на посадку с выключенными моторами, я слышал, как Риббентроп говорил сопровождавшим его советникам: „Партия, которую нам придется сыграть, обещает быть трудной. Нужно усыпить недоверие советских руководителей — завтра, как и сегодня, они останутся нашими врагами. Придет время — и свастика заполощется здесь на месте серпа и молота“».

Риббентроп, ожидавший пышного приема, был раздосадован. В протокольном отделе НКИД для организации церемонии встречи не нашлось нацистских флагов с изображением свастики. Их в последний момент удалось раздобыть на киностудии «Мосфильм», где снимались антифашистские фильмы. На аэродроме не было ни членов дипломатического корпуса, ни представителей прессы. Встречали его лишь заместитель министра В. П. Потемкин и шеф протокола НКИД Барков. Не предоставили Риббентропу и правительственной резиденции. Шуленбург разместил своего министра в здании бывшего австрийского посольства. После аншлюса Австрии оно с разрешения советских властей использовалось немцами в качестве подсобного помещения посольства. Не было и никакого приема Риббентропа советскими руководителями. После устроенного Шуленбургом импровизированного завтрака в посольстве нацистский министр отправился на переговоры в Кремль.

Прежде чем перейти непосредственно к этой встрече в Кремле, следует несколько слов сказать о личности Риббентропа, поскольку именно с ним пришлось иметь дело советским руководителям на последующих переговорах.

«Риббентроп, — пишет Г. Хильгер, — всегда старался быть в непосредственной близости к Гитлеру… Это был человек, занимавший ответственный пост, для которого он не имел ни таланта, ни знаний, ни опыта, и сам он это прекрасно знал. Вследствие этого он зависел от огромного штата консультантов, которые должны были в любую минуту находиться у него под рукой. В то же время он пытался надменностью скрыть собственную неполноценность…

Он чувствовал себя полностью зависимым от благосклонности Гитлера и лихорадочно старался сохранить её. Один из способов, к которым он для этого прибегал, заключался bi следующем: Риббентроп имел среди окружения Гитлера своего человека (посланника Вальтера Хевеля, старого личного друга Гитлера, сидевшего с ним в 1924 г. в Ландсбергской тюрьме. — Г.Р.). Хевель сообщал ему, что говорил Гитлер в кругу своих ближайших сподвижников. На основании такого рода информации Риббентроп делал выводы о намерениях и идеях Гитлера, а затем в надлежащий момент преподносил их Гитлеру как свои собственные мысли. Фюрер не раз попадался на эту удочку и восхвалял „феноменальную интуицию и дальновидность“ министра иностранных дел»²⁷.

В специальном поезде Риббентроп повсюду сопровождал Гитлера, чтобы всегда быть в непосредственной близости к нему. Поезд состоял из салон-вагона для самого министра, двух вагонов-ресторанов и не менее восьми вагонов, в которых размещались помощники и секретарши, советники и консультанты, а также многочисленная охрана, отвечавшая за личную безопасность Риббентропа. «Все это весьма напоминало цирк, который разбивал свои палатки то здесь, то там по мере надобности или по капризу министра иностранных дел»²⁸.

«Внешняя политика Риббентропа, — сообщал советник немецкого посольства в Варшаве Р. Шелия, — определяется единственно Гитлером. Риббентроп может лишь своей грубостью, высокомерием и недостаточной интуицией в беседах с иностранными послами и посланниками сделать ещё более неудобоваримыми и без того трудно перевариваемые пожелания и требования Германии… На основании этого формального впечатления в кругах иностранных дипломатов считают его инициатором ожесточенной германской внешней политики»²⁹.

Переговоры начались в кремлевском кабинете Молотова ровно в 15 часов 30 минут. Риббентропа сопровождали Шуленбург и в качестве переводчика советник посольства Хильгер. Риббентроп был убежден, что в начале переговоров ему придется иметь дело с Молотовым, а Сталин будет присутствовать лишь на более поздней их стадии. «Поэтому он так изумился, — вспоминал Хильгер, — когда, войдя в кабинет, увидел Сталина, стоящего рядом с Молотовым. Это был ход, рассчитанный на то, чтобы вывести Риббентропа из равновесия; это был и намек на то, что договор будет заключен либо сейчас, либо никогда».

Участник переговоров, руководитель юридического департамента МИД Германии Фридрих Гауе свидетельствует: Риббентроп хотел начать с заранее подготовленной пространной выспренней речи о том, что «дух братства, который связывал русский и немецкий народы…» Однако Молотов его тут же оборвал: «Между нами не может быть братства. Если хотите, поговорим о деле»³⁰. В своем докладе Гитлеру Риббентроп сообщал, что, отвечая на один из его вопросов, Сталин заявил: «Не может быть нейтралитета с нашей стороны, пока вы сами не перестанете строить агрессивные планы в отношении СССР. Мы не забываем, что вашей конечной целью является нападение на нас».

В ходе начавшихся переговоров, пишет их участник Г. Хильгер, «Сталин держался просто и без претензий. Эта манера была частью его тактики при переговорах, как и отеческая благожелательность, благодаря которой он умел пленить своих партнеров и усыплять их бдительность. Но интересно было наблюдать, с какой быстротой радушие Сталина в отношении Риббентропа сменялось ледяной холодностью, когда он отдавал краткие приказания или задавал какой-либо относящийся к делу вопрос»³¹.

Переговоры завершились через три часа. Если учесть, что половина времени ушла на перевод (с советской стороны его осуществлял В. Павлов), то можно согласиться с Хильгером, что, к удивлению немцев, «переговоры проходили легко»*. За основу договора о ненападении был положен проект, предложенный ранее советской стороной. Обе стороны обязались воздерживаться от всякого насилия, агрессивного действия и нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами (ст. 1). В случае, если одна из договаривающихся сторон окажется объектом военных действий (в советском проекте было «насилия или нападения») со стороны третьей державы, другая сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу (ст. 2). В случае возникновения споров или конфликтов между договаривающимися державами они будут разрешаться исключительно мирным путем (ст. 5). По инициативе немецкой стороны было добавлено, что ни одна сторона не будет участвовать в какой-либо группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны (ст. 4). Несколько часов спустя, при подписании договора, Сталин спросил Риббентропа, а как же в таком случае обстоит дело с «антикоминтерновским пактом». На что Риббентроп, смеясь, ответил: «Ну что же, Советский Союз присоединится к „антикоминтерновскому пакту“, и все вопросы отойдут сами собой». Шутка нацистского министра, как свидетельствуют очевидцы, имела у Сталина успех. Также по инициативе немецкой стороны была добавлена статья о консультациях с целью информировать друг друга о вопросах, затрагивающих общие интересы (ст. 3), и изменен срок действия договора — с 5 до 10 лет. Немцы по вполне очевидной причине — война с Польшей была запланирована на следующую неделю — настояли на том, чтобы договор вступил в силу с момента его подписания, а не после ратификации, как первоначально предлагалось советской стороной.

Церемонию подписания договора отложили на вечер, а сейчас приступили к обсуждению протокола к договору. Риббентроп вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и передал для перевода Хильгеру. О его содержании не знали не только Сталин и Молотов, но и сопровождавшие Риббентропа лица. Это был плод личной дипломатии Гитлера. Хильгер читал перевод, а Риббентроп напряженно всматривался в лицо Сталина: какова будет его реакция на предложение Гитлера? Текст документа гласил:

«В случае подписания Пакта о ненападении между Германской империей и Союзом Советских Социалистических Республик уполномоченные обеих сторон, подписавшие документ, в строго конфиденциальном порядке обсудили вопрос о разграничении сфер интересов обеих сторон в Восточной Европе. Этот обмен мнениями привел к следующему результату:

1. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Латвии одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом обеими странами признаются интересы Литвы в Виленской области.

2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет проходить примерно по линии рек Нарев, Висла и Сан.

3. Вопрос о том, явится ли в интересах обеих сторон желательным сохранение независимого Польского государства и Каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в ходе дальнейшего политического развития.

В любом случае оба правительства будут решать этот Вопрос на путях дружественного обоюдного согласия»³².

Хильгер кончил чтение документа. Наступила пауза. Все смотрели на Сталина. Сталин, конечно, понимал и аморальность, и взрывоопасность секретной сделки с Гитлером. Было ясно, что, давая свою редакцию протокола, Гитлер готовил почву, чтобы столкнуть Советский Союз не только с Польшей, но и с Англией и Францией. Согласиться с немецкой редакцией протокола означало предать принципы советской внешней политики, заложенные Лениным, принять такие постулаты, как «сфера интересов», «территориально-политическое переустройство» и пр., что до сих пор было порождением политики империализма по разделу и переделу мира.

Но выгоды, предлагаемые Гитлером, были слишком заманчивы: ликвидация антисоветского «санитарного кордона» на западных границах Советского Союза, перспектива воссоединения народов Украины и Белоруссии, выход из «маркизовой лужи» на просторы Балтики, — и имперские амбиции Сталина взяли верх. Он принял активное участие в предложенной ему Гитлером сделке.

В немецкий проект протокола, который теперь по согласию обеих сторон становился тайным, Сталин предложил внести одну поправку и одно дополнение. Он потребовал, чтобы порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) вошли в сферу государственных интересов Советского Союза и были подтверждены интересы СССР в Бессарабии, оккупированной румынами в 1919 г. Риббентроп немедленно запросил согласия Гитлера на эти изменения протокола, и вскоре из Берлина был получен лаконичный ответ: «Согласен»³³. Путь к подписанию протокола был открыт.

Встал вопрос о заключительном коммюнике. В проекте, который представил Риббентроп, в цветистых и высокопарных выражениях восхвалялась «вновь обретенная германо-советская дружба». Сталин прочел его и снисходительно улыбнулся. «Не думаете ли вы, — сказал он, обращаясь к Риббентропу, — что нам следует несколько больше считаться с общественным мнением в наших странах? Годами мы выливали друг на друга целые ведра помоев, а теперь мы сразу хотим, чтобы наши народы поверили, что все предано забвению и прощению. Так скоро не бывает. Общественное мнение следует постепенно подготовить к тем переменам в наших отношениях, которые вызовет этот договор»³⁴. Он предложил проект коммюнике, составленный в умеренных выражениях, который и был принят. Хотя стрелки часов давно перевалили за полночь, когда Молотов и Риббентроп ставили свои подписи под документами — советско-германским договором о ненападении и секретным протоколом к нему, они были датированы 23 августа 1939 г.

После этого был организован длившийся почти до утра дипломатический прием, сопровождавшийся беседой Сталина с Риббентропом. Остальные участники переговоров, в том числе Молотов и Шуленбург, в ней участия не принимали. Риббентроп выразил готовность способствовать урегулированию советско-японских отношений. Однако Сталин, понимая, что после заключения советско-германского договора Япония едва ли рискнет пойти одна на крупный военный конфликт с СССР, заявил: «Если Япония хочет войны, она может её получить. Советский Союз не боится её и готов к ней. Если Япония хочет мира — тем лучше». «Он (Сталин. — Г.Р.) считает помощь Германии в деле улучшения советско-японских отношений полезной, но он не хочет, — писал Риббентроп об этой беседе, — чтобы у японцев создались впечатления, что инициатива исходит от Советского Союза»³⁵. Риббентроп ещё не знал того, что знал Сталин и что стояло за его словами. За несколько минут до появления Риббентропа в Кремле на стол Сталина легло донесение с Дальнего Востока. В нем сообщалось, что наступление советских войск в районе Халхин-Гола успешно развивается и к исходу дня 23 августа (там разница во времени с Москвой составляла б часов) основные силы 6-й японской армии окружены в пределах территории Монгольской Народной Республики.

Беседуя со Сталиным, Риббентроп был поражен прекрасной осведомленностью советской стороны о дипломатических маневрах, предпринимаемых английскими «мюнхенцами» в Берлине. Сталин даже упомянул о письме Чемберлена Гитлеру, которое всего несколько часов назад было передано в Берхтесгадене английским послом в Германии Гендерсоном.

Были поданы бокалы с шампанским. Нацистский министр, подвизавшийся в молодости в роли коммивояжера по продаже вин, высоко оценил продукцию Абрау-Дюрсо. Первый тост был, естественно, за Сталиным. «Я знаю, — сказал он, Подняв свой бокал, — как сильно немецкий народ любит своего вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье».

Был ли случайным этот тост? Очевидно, нет. «Тон его (Сталина. — Г.Р.) разговоров о Гитлере и манера, с которой он провозглашал тост за него, позволяли сделать заключение, -Пишет Г. Хильгер, — что некоторые черты и действия Гитлера, безусловно, производили на него впечатление… Это восхищение было, по-видимому, взаимным, с той только разницей, что Гитлер не переставал восхищаться Сталиным до последнего момента, в то время как отношение Сталина к Гитлеру после нападения на Советский Союз перешло сначала в жгучую ненависть, а затем в презрение»³⁶.

Появившийся на импровизированном приеме сопровождавший Риббентропа личный фотограф Гитлера Генрих Гофман спешил запечатлеть «историческое событие». Был поднят тост и за него. Гофман ответил, обращаясь к Сталину: «Для меня большая честь, Ваше Превосходительство, передать Вам сердечный привет и пожелания моего друга Адольфа Гитлера. Он был бы рад лично познакомиться с великим вождем русского народа»³⁷.

Риббентроп попросил связать его по телефону с Гитлером. Поскольку ещё накануне между Кремлем и имперской канцелярией была установлена прямая телефонная связь, просьба нацистского министра была тут же удовлетворена. Усевшись в кресло Молотова, Риббентроп, весьма довольный собой, с пафосом доложил фюреру о полном успехе своей миссии*.

Последним аккордом на этой встрече стали слова Сталина, сказанные Риббентропу при прощании: «Советское правительство очень серьезно относится к новому договору. Я могу дать мое честное слово, что Советский Союз не обманет своего партнера». Говорят, что именно последние слова собеседника запоминаются особенно хорошо и как бы подводят итог беседе…

Риббентроп покинул советскую столицу через 24 часа после своего прибытия — в полдень 24 августа. К этому времени советско-германский договор о ненападении уже находился в центре внимания мировой общественности — его текст опубликовали на первых полосах крупнейшие газеты мира. Сообщениями о нем были заполнены передачи радиостанций.

Подведем некоторые итоги событий этого знаменательного дня — 23 августа 1939 г.

В Берлине сообщение об успехе миссии Риббентропа было встречено с нескрываемым удовлетворением. По свидетельству посланника В. Хевеля, после телефонного звонка Риббентропа из Москвы утром 24 августа Гитлером овладела патологическая мания величия. Он стучал кулаками по стене и вопил: «Теперь весь мир в моем кармане! Теперь Европа принадлежит мне!» Гитлер считал, что он добился своей цели: при помощи «второго Рапалло» ему удалось нейтрализовать СССР как потенциального противника на срок до двух лет, то есть до того момента, когда, по гитлеровским планам, немецко-фашистской агрессии подвергнется сам Советский Союз. Всего через пять дней после заключения советско-германского договора о ненападении, 28 августа, на совещании в имперской канцелярии Р. Гесс от имени Гитлера дал указание разъяснить всем членам нацистской партии, что договор является лишь временной мерой и совершенно не меняет враждебного отношения Германии к Советскому Союзу.

Примечательно, что временный и крайне неустойчивый характер «перемирия» в советско-германских отношениях хорошо понимал и посол Шуленбург, лично приложивший немало усилий для заключения договора. Своему референту Гансу фон Херварту Шуленбург заявил: «Я трудился не покладая рук над улучшением отношений между Германией и Советским Союзом, и может показаться, что в известной степени я этого достиг. Но вы-то сами знаете, что в действительности я ничего не добился»³⁸.

Сложнее обстояло дело с оценкой советско-германских соглашений и поворота в отношениях с Германией в Москве. После подписания советско-германских документов Сталин пребывал в состоянии крайней неуверенности: а вдруг Гитлер вознамерится использовать прокламированное сближение с СССР как дубинку для выколачивания нужных ему уступок, а «новое Рапалло» пустит под откос³⁹? Для таких опасений были веские основания. Москве было известно, что между Берлином и западными столицами шли оживленные дипломатические переговоры. Уже вечером 25 августа Кремль получил сообщение, что днем Гитлер принял в Берхтесгадене британского посла Гендерсона и передал ему личное послание Чемберлену. Нацистский фюрер заявил послу, что в отношении Англии он «желает сделать шаг, который будет таким же решительным, как тот, который был сделан по отношению к России и который привел к заключению соглашения»⁴⁰. В тот же день Геринг вручил представителю шведских деловых кругов Биргеру Далерусу для передачи в Лондон германские условия соглашения с Англией. На следующий день последовал ответ Герингу министра иностранных дел Англии Галифакса: «Мы будем стремиться сохранить дух, который проявил фюрер, а именно стремиться найти удовлетворительное решение вопросов, вызывающих в настоящее время беспокойство»⁴¹. 28 августа в новом послании Гитлеру Чемберлен писал, что полностью разделяет желание рейхсканцлера «сделать дружбу основой отношений между Германией и Британской империей». В ответ Гитлер в качестве предпосылки «нового Мюнхена» потребовал безоговорочной передачи Германии Данцига и «польского коридора».

Неудивительно, что в Москве, зная двуличие и вероломство Гитлера и закоренелый антисоветизм Чемберлена, ломали голову над вопросом, к каким результатам может привести эта дипломатическая игра между Берлином и Лондоном.

Стремясь перестраховаться, Сталин в эти дни, используя различные каналы, пытался склонить Лондон и Париж к продолжению трехсторонних военных переговоров в Москве. На это, в частности, прямо намекал Ворошилов Драксу и Думенку в ходе прощальной аудиенции 24 августа. В качестве даты возобновления переговоров предлагалось 30 августа. Однако никакого отклика на эти предложения не последовало. Лондон и Париж полностью утратили интерес к Советскому Союзу. Тогда советская сторона поспешила ратифицировать советско-германский договор о ненападении. Верховный Совет СССР осуществил этот акт 31 августа 1939 г.

Сегодня можно с уверенностью сказать, что во многом активность английской дипломатии в последние дни августа в немалой степени определялась и тем, что правительствам западных стран стал известен и текст советско-германского секретного протокола. Утром 24 августа, то есть в то время, когда Риббентроп ещё не покинул Москву, уже упомянутый референт Шуленбурга Херварт, являвшийся давним осведомителем американского посольства в Москве под кличкой «Джонни», встретился с сотрудником посольства США Чарльзом Юстисом Боленом (будущим — в 1953—1957 гг. — послом США в СССР) и подробно проинформировал его о содержании секретного протокола⁴². Уже в 12 часов дня американский посол в Москве Л. Штейнгардт направил телеграмму об этом государственному секретарю К. Хэллу, а вечером сообщил о содержании секретного протокола британскому послу в Москве У. Сидсу⁴³.

Таким образом, у западных стран имелась возможность адекватно отреагировать на шаг Гитлера в сторону Москвы: немедленно возобновить военные переговоры с Советским Союзом и завершить их подписанием тройственного соглашения об эффективной военной помощи друг другу в случае агрессии. Это создало бы серьезную помеху и для захватнических планов Гитлера в отношении Польши. Но этого не произошло. Несмотря на развернутую на Западе широкую антисоветскую кампанию в связи с подписанием советско-германского договора о ненападении, в тиши дипломатических кабинетов западных столиц продолжали делать вид, будто бы никаких сдвигов в отношениях Германии с Советским Союзом не произошло. Руководители английской политики пребывали в традиционном отпуске. Чемберлен в своем поместье ловил рыбу, Галифакс в Шотландии охотился на куропаток. На встрече 25 августа английский посол в Германии Гендерсон признался Гитлеру, что «ему лично куда милее, что не Англия, а Германия имеет договор с Россией»⁴⁴. Французский посол в Варшаве Л. Ноэль сообщал в Париж о реакции на советско-германский договор польского министра иностранных дел Ю. Бека: «Бек совершенно спокоен и, кажется, нисколько не озабочен. Он считает, что по существу почти ничего не произошло».

Другим было мнение международной общественности. «Одно было очевидно всем, — пишет У. Ширер, — англо-французская дипломатия полностью обанкротилась. Шаг за шагом западные демократии отступали перед Гитлером. С Советским Союзом на их стороне они все ещё могли убедить германского диктатора не начинать войну или, если бы это не удалось, сравнительно быстро победить его в вооруженной схватке. Но они позволили этой последней возможности ускользнуть из рук»⁴⁵.

С позиции сегодняшнего дня, спустя более 50 лет после происшедших событий, советско-германский договор и секретный протокол к нему подверглись тщательному анализу во время подготовки ко II Съезду народных депутатов СССР, в ходе дискуссии на съезде и, наконец, в принятом им постановлении «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении 1939 г.».

Какими видятся сегодня плюсы и минусы решений, принятых Советским правительством в 1939 г.? Что касается договора о ненападении, то признано, что его содержание «не расходилось с нормами международного права и договорной практикой государств, принятыми для подобного рода урегулирований». Договор в соответствии с нормами международного права утратил силу в момент нападения Германии на СССР, то есть 22 июня 1941 г.⁴⁶ То, что произошло потом, определялось другими факторами. Поэтому при оценке последствий заключения договора необходимо не выходить из конкретных исторических рамок, а именно периода 1939—1941 гг. Заключая договор, СССР стремился выиграть время для подготовки к отражению немецко-фашистской агрессии, которую Сталин считал неизбежной. В критической международной ситуации, в условиях нарастающей опасности агрессии фашистской Германии в Европе и милитаристской Японии в Азии договор ставил своей целью отвести от СССР угрозу надвигавшейся войны. «В конечном счете, — констатировал II Съезд народных депутатов СССР, — эта цель не была достигнута, а просчеты, связанные с наличием обязательств Германии перед СССР, усугубили последствия вероломной нацистской агрессии»⁴⁷. В то же время рубеж, с которого Советский Союз был вынужден обороняться в 1941 г., был отодвинут на несколько сот километров от Ленинграда, Минска, Киева и других жизненных центров. Ряд видных германских военных расценили такое изменение стратегической ситуации как «предательство» Гитлером интересов рейха, которое во многом обесценило плоды победы Германии над Польшей⁴⁸.

Заключение советско-германского договора о ненападении оказало сильное влияние на отношения между Берлином и Токио. Антикоминтерновская конструкция оказалась деформированной. Япония потеряла доверие к своему немецко-фашистскому союзнику, и оно так и не было восстановлено до конца войны. Токио был вынужден пересмотреть свою военную доктрину, отодвинув на неопределенное время планы агрессивных действий против СССР. В Великой Отечественной войне второго фронта против нашей страны на Дальнем Востоке не было. Это сыграло немалую роль в ускорении разгрома гитлеровского вермахта и достижении победы над фашистской Германией.

Важным позитивным следствием советско-германского договора явился выход СССР из состояния международной изоляции, в какую он попал после Мюнхена. Западные державы были вынуждены наконец начать считаться с Советским Союзом как с военным и политическим фактором. Пусть на время, но стратегия канализации гитлеровской экспансии в сторону Советского Союза оказалась подорванной. Советский Союз убедительно доказал, что способен проводить на международной арене свой собственный, отвечающий его интересам курс.

В то же время внезапный поворот от непримиримой борьбы к сотрудничеству с нацистской Германией дезориентировал демократические, миролюбивые силы. В исключительно сложное положение попали многие компартии, которым решением Коминтерна предписывалось оправдать то, что ещё вчера решительно осуждалось. Депрессия охватила многих эмигрантов-антифашистов, видевших в скорейшем вооруженном столкновении Советского Союза с Германией путь к освобождению своих стран от фашистского гнета. В то же время не следует преувеличивать значение этого негативного фактора. Коммунистическое движение на Западе в силу своей слабости не являлось в то время действенным фактором мировой политики. Видимо, не случайно у Сталина уже в 1939 г. зрела мысль о роспуске Коминтерна. Разрозненными и спорадическими были и выступления миролюбивых сил в буржуазном лагере.

Что касается советских людей, то и после заключения договора с Германией они в основной массе не изменили своего отношения к фашизму. В 1988 г. в ходе телемоста Волгоград — Кёльн ветерану Сталинградского тракторного завода был задан вопрос: «Как вы стали относиться к Гитлеру после заключения договора в августе 1939 г.?» Последовал ответ: «Как и прежде — как к фашисту и агрессору».

Небезынтересна оценка отношения советского населения к этому договору, данная немецким послом в Москве. «Страх перед войной, особенно боязнь германского нападения оказали за последние годы глубокое воздействие на настроение населения, — писал Шуленбург в Берлин. — Поэтому заключение пакта о ненападении с Германией встречено с большим облегчением и приветствуется. Однако неожиданное изменение политики Советского правительства после нескольких лет пропаганды, направленной именно против германских агрессоров, все-таки в настоящее время плохо понимается населением, особенно вызывают сомнения утверждения официальных агитаторов, что Германия больше не является агрессором».

К числу негативных последствий заключения Советским Союзом договора с фашистской Германией следует отнести и то, что с осени 1939 г. в правящих кругах Англии, Франции, США стали ещё более крепнуть позиции противников любого сотрудничества с СССР. Как мы увидим далее, в 1939—1941 гг. не однажды предпринимались попытки свернуть вооруженный конфликт между западными державами на базе объединенного похода против Советского Союза.

Наконец, необходимо отметить, что договор от 23 августа 1939 г. и особенно утвердившаяся затем тяга Сталина к параллельным действиям с Германией расширили свободу маневра для нацистского руководства, в том числе при осуществлении военных операций в Западной Европе.

Значительно более сложным для современной оценки является секретный протокол к советско-германскому договору о ненападении. Прежде всего необходимо отметить, что, хотя подлинник секретного протокола не обнаружен в советских и немецких архивах, наличие его сомнений не вызывает. В архиве МИД СССР обнаружена служебная записка. Она фиксирует передачу в апреле 1946 г. подлинников секретных протоколов одним из помощников В. М. Молотова — Д. В. Смирновым другому — Б. Ф. Подцеробу⁴⁹. Далее следы подлинников теряются. По мнению автора, судьба их окончательно была решена в январе — феврале 1948 г., когда государственный департамент США в сотрудничестве с английским и французским министерствами иностранных дел опубликовал текст протокола в сборнике трофейных немецких дипломатических документов «Нацистско-советские отношения 1939—1941 гг.». Многое говорит за то, что именно тогда Сталиным была дана команда уничтожить подлинники протоколов. Молотов же, в свою очередь, потребовал от сотрудников МИД СССР придерживаться версии, что протокол вообще не существовал. Такое указание, в частности, было дано лично Молотовым впоследствии и А. А. Громыко, когда тот в 1948 г. занял пост заместителя министра иностранных дел⁵⁰.

Немецкий подлинник протокола по указанию Риббентропа вместе с другими важнейшими дипломатическими документами рейха был уничтожен в 1945 г. Перед сожжением документы, в том числе и секретный протокол, были микрофильмированы. Специалисты провели экспертизу подписей Молотова на оригинале договора о ненападении и фотокопии секретного протокола, хранящейся в архиве МИД ФРГ, и пришли к выводу об их идентичности*.

Но главное не в этом. Все последующее развитие советско-германских отношений подтверждает наличие этого да и других, как мы увидим позже, секретных протоколов. Так, советские и германские войска в своих действиях ориентировались в сентябре 1939 г. на линию разграничения, установленную секретными протоколами от 23 августа и 28 сентября того же года. О секретных протоколах упоминается во многих дипломатических документах 1939—1941 гг., их содержание стало предметом обсуждения между советской и германской сторонами во время визита В. М. Молотова в Берлин 12—13 ноября 1940 г.

Секретные соглашения или приложения к договорам заключались в предвоенные годы, как известно, сплошь и рядом. Не раз объектом таких тайных сделок, совершавшихся между немцами, англичанами, французами и поляками, становился сам Советский Союз. Но это ни в малейшей степени не оправдывает Сталина и его окружение, пошедших на тайную сделку с Гитлером.

Во-первых, Сталин и Молотов, по существу, капитулировали перед Гитлером, приняв за основу немецкий проект протокола. Конечно, Советский Союз имел не меньшее, чем другие державы, право обозначить передний край жизненных интересов СССР в условиях, когда молнии войны уже сверкали над головой. Первоначальным намерением советской стороны, как подтвердил в Нюрнберге Риббентроп, было установление «демаркационной линии», дальше которой немецкие войска в случае германо-польской войны не должны были продвигаться на восток⁵¹.

Принятие же немецких формулировок («территориально-политическое переустройство» и пр.) было явным отходом от ленинской внешней политики. Были забыты советской стороной выражавшиеся ранее пожелания, чтобы Советский Союз и Германия дали «двойные гарантии» независимости прибалтийских стран. Предпринятые в протоколе разграничения сфер интересов СССР и Германии находились в противоречии с суверенитетом и независимостью ряда восточноевропейских государств. Они не соответствовали духу и букве договоров, которые СССР раньше заключил с этими странами, находились в противоречии с обязательствами при всех обстоятельствах уважать их суверенитет, территориальную целостность и неприкосновенность. Встав на путь раздела добычи с хищником, Сталин стал затем изъясняться языком ультиматумов и угроз с соседними странами, попавшими в «сферу государственных интересов» Советского Союза. СССР не настоял на отражении в протоколе готовности Германии воздействовать на Японию, удовлетворившись устными обещаниями Риббентропа на сей счет. Более того, Сталин явно шел на неоправданный риск, «освящая» подписью Молотова в преддверии надвигавшейся войны территориально-политическое переустройство Польши. Эта затея, вместо того чтобы дать передышку, могла кончиться втягиванием СССР в войну, причем не только с Польшей, но и с её союзниками — западными странами⁵².

Во-вторых, переговоры с Германией о секретном протоколе велись Сталиным и Молотовым втайне от советского народа, ЦК ВКП (б) и всей партии, Верховного Совета и Правительства СССР. Молотов даже не имел должным образом оформленных полномочий на его подписание*. Будучи принят в обход внутренних законов СССР и в нарушение его договорных обязательств перед третьими странами, протокол являлся изначально противоправным документом. Решение о подписании протокола и по существу, и по форме было актом личной власти Сталина и никак не отражало волю советского народа, который не несет ответственности за сговор Сталина с Гитлером.

Можно сказать, что секретный протокол от 23 августа 1939 г. точно отразил внутреннюю сущность сталинизма — крайний субъективизм, отстранение народных масс, государственных и правительственных органов от принятия важнейших политических решений.

II Съезд народных депутатов СССР, осудив факт подписания «секретного дополнительного протокола» от 23 августа 1939 г., провел четкую разницу между правомерным, обоснованным советско-германским договором о ненападении и морально негодным, неприемлемым, несовместимым с социализмом секретным протоколом**. «Мы обязаны вернуться на твердую, здоровую почву незыблемых нравственных критериев, — подчеркивалось на съезде. — Пора осознать — беззаконие страшно не только своим прямым эффектом, ко и тем, что оно калечит сознание, создает ситуации, когда аморальность и оппортунизм начинают считаться нормой» ^53. Поэтому решение II Съезда народных депутатов о секретном протоколе явилось не только его политическим, но и моральным осуждением.