ЖАРКОЕ ЛЕТО 39-го

В начале апреля верховное командование вермахта завершило разработку директивы по проведению операции «Вайс». 11 апреля директиву утвердил Гитлер. Она предусматривала открыть военные действия против Польши внезапными мощными ударами и добиться быстрых успехов. «Подготовку проводить с таким расчетом, чтобы обеспечить готовность к проведению операции не позднее 1 сентября 1939 г.»¹ На совещании фашистского генералитета 23 мая Гитлер вновь подчеркнул, что речь идет не о каких-то спорных вопросах в отношениях с Польшей, а о полном порабощении этой страны и о приобретении «жизненного пространства» на Востоке. «Есть только одно решение, — объявил Гитлер, — напасть на Польшу при первой же благоприятной возможности»². Ещё до того, как план «Вайс» был утвержден Гитлером, исчерпывающая информация о нем лежала на столе в кремлевском кабинете Сталина. Не остались секретом планы Гитлера для Лондона и Парижа. Таким образом, весной и летом 1939 г. между Москвой, Берлином и западными столицами развернулась рискованная политическая игра, в которой на карту были поставлены судьбы многих народов и государств. Что касается позиции Англии и Франции, то дипломатическую инициативу, как это уже наблюдалось все последние месяцы, взял на себя Лондон, консервативное правительство И. Чемберлена. Основная идея, определяющая действия английского правительства весной и летом 1939 г., заключалась. в том, чтобы путем достижения с гитлеровской Германией уже не локального (как это было в Мюнхене), а глобального соглашения о разделе сфер влияния в мировом масштабе добиться заключения двустороннего англо-германского союза. При этом удовлетворить аппетиты гитлеровцев и их союзников в Лондоне рассчитывали за счет третьих стран, прежде всего Советского Союза.

В нашу задачу не входит исследование попыток Н. Чемберлена добиться сговора с Гитлером. Наметим лишь основные вехи, без которых будут непонятны многие зигзаги германской дипломатии в отношениях с Советским Союзом весной и летом 1939 г.

29 июня 1939 г. министр иностранных дел Англии Э. Галифакс в речи на банкете в Королевском институте международных отношений выразил готовность договориться с Германией по всем вопросам, «внушающим миру тревогу». Ещё в мае по поручению Чемберлена Берлин с целью зондажа посетил видный деятель консервативной партии Г. Друммонд-Вольф. В несколько завуалированной форме он предложил гитлеровцам разделить мир на две сферы влияния: англоамериканскую — на Западе и германскую — на Востоке. В случае согласия на эту «политическую комбинацию» банкиры лондонского Сити были готовы предоставить Германии колоссальный заем — 1 млрд. ф. ст.

В июне и июле секретные англо-германские переговоры были перенесены на более высокий уровень. Воспользовавшись тем, что в Лондон для участия в работе Международного комитета по делам беженцев прибыл из Берлина правительственный чиновник по особым поручениям Г. Вольтат, в переговоры с ним вступили советник Чемберлена Г. Вильсон и министр внешней торговли Р. Хадсон. Примечательно, что эти переговоры велись в резиденции английского премьер-министра на Даунинг-стрит, 10, в помещении, смежном с кабинетом Чемберлена.

Вильсон предложил Вольтату начать секретные переговоры о заключении широкого англо-германского соглашения, которое включало бы следующие положения:

заключение между Англией и Германией договора о ненападении. Как пояснил Вильсон, заключение такого договора «начисто освободило бы Британское правительство от принятых им на себя в настоящее время гарантийных обязательств в отношении Польши, Турции и т. д.». Более того, в случае соглашения с Германией Англия была готова оказать воздействие на Францию «в том смысле, чтобы она уничтожила свой союз с Советской Россией и свои обязательства в Юго-Восточной Европе»;

проведение общей англо-германской политики в сфере экономики — в области снабжения обеих стран сырьем, раздела главных рынков сбыта. В мире есть три большие области, заявил Вильсон, в которых Германия и Англия могут совместно приложить силы, — это Британская империя, Китай и Россия.

«Наша конечная цель, — заявил Вильсон, — широчайшая англо-германская договоренность по всем важным проблемам». На вопрос Вольтата, одобрены ли эти предложения британским руководством, Вильсон ответил: «Мы можем пройти в соседний кабинет, и вы получите подтверждение премьер-министра». Вольтат был вынужден возразить, что его миссия все-таки носит неофициальный характер. В своем донесении в Берлин о ходе переговоров Вольтата — Вильсона германский посол в Лондоне Г. Дирксен особо подчеркивал, что в случае «разграничения жизненных интересов… между Англией и Германией» англичане были готовы предоставить немцам возможность самим решать вопрос о Польше. «Тогда Польша, — сообщал Дирксен, — была бы, так сказать, оставлена в одиночестве, лицом к лицу с Германией»³.

Вечером 20 июля 1939 г. Вольтата пригласил к себе министр внешней торговли Р. Хадсон. После беседы Вольтат вылетел в Берлин, а Хадсон пошел на дипломатический прием и после солидной порции виски поведал присутствующим о секретных переговорах. Тайное стало явным. Советский полпред в Лондоне И. М. Майский сообщал в Москву: «Личные беседы Хадсона с Вольтатом в Лондоне касались возможности предоставления Германии громадных международных займов до миллиарда фунтов, если Гитлер серьезно откажется от „агрессивных намерений“ (читай: оставит в покое Запад и повернется лицом к Востоку. — Г. Р.)… Хадсон, без сомнения, выражал настроения премьера».

Можно сказать, что линия на достижение сговора с Гитлером была основной, стратегической в политике Лондона и следовавшего за ним Парижа. Но была и вспомогательная линия, подчиненная главной.

Открытое нежелание гитлеровцев хотя бы в малейшей степени считаться с интересами западных держав, что нашло наиболее яркое выражение в демонстративном нарушении ими только что заключенного мюнхенского соглашения, заставило английское правительство несколько изменить свою тактику. Совершенно очевидное стремление к сговору с Гитлером оно пыталось дополнить определенным элементом давления на Берлин, усилить свои позиции на переговорах с Германией. С этой целью Англия и Франция предоставили гарантии Польше, Румынии, Греции и Турции. Какова была действительная ценность этих гарантий, наглядно свидетельствуют приведенные выше материалы секретных переговоров Лондона с гитлеровцами: эти страны являлись для английских «мюнхенцев» лишь разменной монетой в их азартной игре.

Главным элементом давления на Берлин должны были стать переговоры Англии и Франции с Советским Союзом, которые начались в марте 1939 г. и продолжались до августа. Со стороны Лондона и Парижа переговоры носили многоцелевой и далеко не однозначный характер. Прежде всего в правящих кругах Англии и Франции рассчитывали, что угроза заключения тройственного англо-франко-советского пакта подтолкнет Берлин на скорейшее заключение соглашения с западными странами и вновь вернет политику рейха в мюнхенское русло. Рассчитывали в Лондоне и Париже в ходе переговоров и «подстраховаться» на случай гитлеровской агрессии на Западе, обеспечив себе в одностороннем порядке помощь Советского Союза.

Антисоветизм, лежавший в основе политики, которую проводили правящие круги Англии и Франции, закрывал им дорогу к такому сотрудничеству с Советским Союзом, при котором он становился бы их полноправным военным союзником, а фашистская Германия — противником. Для них важно было другое: вовлечь СССР в переговоры, демонстрируя тем самым Германии сближение с Советским Союзом, не дать СССР остаться в стороне от назревшего англо-франко-германского конфликта, не допустить урегулирования и нормализации советско-германских отношений, оставить путь на Восток для фашистской Германии открытым.

Что касается фашистской Германии, то Гитлер, хорошо представляя себе подоплеку англо-французских маневров, все же в высшей степени опасался успеха тройственных переговоров в Москве и создания антигитлеровской коалиции, что ставило крест на всех его дальнейших планах. Поэтому задача, как представляли себе на Вильгельмштрассе, заключалась в том, чтобы активными действиями в Лондоне и Москве предотвращать любые подвижки в отношениях западных стран с Советским Союзом. Выступая 1 апреля 1939 г. в Вильгельмсгафене по случаю спуска на воду линкора «Тирпитц», Гитлер в достаточно ясной форме заявил о своих усилиях вбить клин между западными державами и Советским Союзом⁴. С учетом всех этих обстоятельств и следует рассматривать и оценивать советско-германские отношения весной и летом 1939 г.

Что касается советской дипломатии, то именно в это сложное и, без преувеличений можно сказать, судьбоносное для народов время она лишилась опытного и профессионального руководства. Хорошо информированный американский дипломат, поверенный в делах США в Москве А. Кирк 22 февраля 1939 г. сообщал в Вашингтон, что «влияние Литвинова упало настолько, что это может означать смену народного комиссара иностранных дел»⁵. «Литвинову становилось все труднее работать, — пишет его советский биограф 3. С. Шейнис. — Он ещё стоял во главе советской дипломатии, но стал замечать, что вокруг него постепенно образуется вакуум… В Наркоминдел приходят новые люди, назначенные без ведома Литвинова… Ему становится известно, что не все советские полпреды шлют ему информации»⁶. Так, в обход наркома торгпред в Берлине Д. Канделаки и секретарь посольства в Хельсинки Б. Мальцев по важнейшим политическим вопросам обращались прямо к В. М. Молотову.

Встав во главе НКВД, Берия стремился подмять и дипломатическую службу. Любое назначение в НКИД, вплоть до курьера и уборщицы, могло быть осуществлено лишь с санкции НКВД. Посланцы Берии, направленные им резиденты НКВД буквально терроризировали советские представительства за границей. Их смертельно боялись не только рядовые дипломаты, но и многие полпреды. По воле резидента НКВД любой советский дипломат мог быть за 24 часа откомандирован в Москву, где его почти неминуемо ожидал арест. В коллективах посольств насаждалась атмосфера страха, доносов, провокаций. В Болгарии резидент НКВД, некто Яковлев, просто подменил посла Ф. Раскольникова, выразив ему политическое недоверие⁷. Все это в значительной степени снижало эффективность деятельности советских представительств и Наркоминдела в целом.

Инициативные работники были не в чести. НКИД, по существу, все более превращался в дипломатическую канцелярию, призванную лишь должным образом оформлять указания И. В. Сталина и В. М. Молотова. По мнению М. М. Литвинова, то, что происходило за его спиной, никак не вписывалось в принципы ленинской внешней политики и нормы советской дипломатической службы.

27 апреля М. М. Литвинова в связи с незначительным инцидентом вызвали «на ковер» к Сталину. Присутствовавший при этом И. М. Майский (он был виновником инцидента) рассказывал впоследствии: «Впервые я видел, как сложились отношения между Литвиновым, Сталиным и Молотовым. Обстановка на заседании была накалена до предела. Хотя Сталин выглядел внешне спокойным, попыхивал трубкой, чувствовалось, что он настроен к Литвинову чрезвычайно недружелюбно. А Молотов буйствовал, непрерывно наскакивал на Литвинова, обвиняя его во всех смертных грехах»⁸.

В ночь с 3 на 4 мая 1939 г. М. М. Литвинов в присутствии «понятых» — Берии и Маленкова — был смещен с поста наркома иностранных дел, а на этот пост был назначен Председатель Совнаркома СССР В. М. Молотов. Официальная версия отставки М. М. Литвинова, объявленная В. М. Молотовым на собрании работников НКИД, гласила: «Товарищ Литвинов не обеспечил проведения партийной линии, линии ЦК ВКП (б) в наркомате. Неверно определять прежний НКИД как небольшевистский наркомат… но в вопросе о подборе и воспитании кадров НКИД не был вполне большевистским, так как товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей и проявил непартийное отношение к новым людям, перешедшим в НКИД»⁹.

Для советской дипломатии замена М. М. Литвинова В. М. Молотовым не могла пройти бесследно. Окончательно менялся весь стиль работы НКИД. «Молотов, — пишет в своих воспоминаниях Н. С. Хрущев, — на меня производил в те времена впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего. Он имел свои суждения по тому или другому вопросу, высказывался и высказывал Сталину, что он думает. Было видно, что Сталину это не нравится, а Молотов все-таки настаивал»¹⁰.

Иначе характеризуют В. М. Молотова иностранные дипломаты, работавшие в то время в Москве. «Он никогда не проводил собственной политики, — пишет в своих воспоминаниях секретарь посольства США Ч. Болен. — Сталин делал политику. Молотов проводил её в жизнь… Я никогда не видел, чтобы Молотов предпринял какой-то тонкий маневр, но его упрямство позволяло ему достигать цели… Молотов раболепно относился к своему хозяину»¹¹. Ему вторит советник немецкого посольства в Москве Г. Хильгер: «Молотов — прекрасный администратор, способный исполнять поручаемые ему политические мероприятия, и опытный чиновник. Однако, в отличие от своего предшественника по Наркоминделу, он не обладает творческим умом. В переговорах, свидетелем которых я был, он никогда не проявлял никакой личной инициативы и строго придерживался данных ему Сталиным инструкций… Я уверен, что недостаточная гибкость Молотова и его боязнь ответственности вредили Советскому правительству во взаимоотношениях с западными странами, но для Сталина, очевидно, было важнее иметь человека, который не претендовал ни на что другое, кроме как быть послушным инструментом в его руках. Наряду с этой безоговорочной преданностью он обладает рядом других черт, которые делают его исключительно ценным работником, например неистощимой энергией и образцовым трудолюбием. Его удивительная память дает ему возможность хорошо ориентироваться в широком и сложном комплексе проблем… Он должен был чувствовать себя очень неловко среди блестящих и одаренных воображением людей, которые все ещё оставались в Наркоминделе — учреждении, имевшем особую притягательность для культурной, образованной и много путешествовавшей верхушки старых большевиков, так как оно давало им возможность соприкасаться с событиями, происходящими за китайской стеной, окружавшей сталинскую Россию. Но и здесь их в конце концов настигла чистка… Сам Молотов, видимо, ощущал свою неполноценность русского чиновника и компенсировал это узким национализмом и глубоко укоренившейся подозрительностью к иностранцам и „космополитам“»¹².

Молотов никогда ранее не был на дипломатической работе, не знал её тонкостей, не имел профессиональных знаний. В какой-то степени эти недостатки В. М. Молотова как дипломата компенсировались достоинствами Владимира Петровича Потемкина, занявшего пост заместителя наркома и ставшего в тот период правой рукой В. М. Молотова. «Представительный и внешне привлекательный, высокообразованный дипломат В. П. Потемкин принадлежал к числу выдающихся партийных интеллектуалов», — рассказывает опытнейший советский дипломат А. А. Рощин, работавший в 1939 г. помощником В. П. Потемкина.

Имелись ли принципиальные, политические причины отставки М. М. Литвинова? До сих пор бытует версия: М. М. Литвинов выступал за коллективную безопасность, за договоренность с Англией и Францией на антигитлеровской основе. Сталин же стал ориентироваться на соглашение с Германией. Линия Сталина, естественно, победила, и Литвинова убрали. Нам представляется, что развитие событий шло

значительно более сложным путем. И Литвинов, и Сталин считали, что переговоры с западными державами надо вести, пока имеется малейший шанс на успех. Они были едины и в том, что до тех пор, пока Н. Чемберлен находится у власти, договориться с Англией не удастся. Но дальше точки зрения расходились. М. М. Литвинов считал, что «такие переговоры способствовали усилению антифашистских тенденций»¹³. Сталин же, особенно после падения Испанской республики и фактической ликвидации Народного фронта во Франции, испытывал глубокое разочарование в реальных возможностях антифашистских, демократических сил в западных странах. Видимо, он считал нереальным в ближайшее время сдвиг влево в Англии и Франции и замену промюнхенских правительств Н. Чемберлена и Э. Даладье. Если, по мнению Литвинова, время работало на антифашистские силы, то Сталин, напротив, считал, что оно работает на Гитлера и нужно проявлять в переговорах с англичанами и французами величайшую бдительность, чтобы не дать себя столкнуть с Германией один на один, к чему как раз и стремились в Лондоне и Париже. Что же касается отношений с Германией, то здесь отставка М. М. Литвинова в мае 1939 г. ничего не изменила: позиция СССР продолжала оставаться отрицательной ещё более трех месяцев.

Иногда ссылаются на то, что в Берлине с удовлетворением встретили отставку М. М. Литвинова. Представляется, что это связано с закоренелым антисемитизмом Гитлера и его окружения. Замена Литвинова Молотовым, который, как подчеркивал временно заменявший Шуленбурга советник Типпельскирх в своем донесении в Берлин, не был евреем, видимо, произвела определенное впечатление в высших нацистских сферах¹⁴.

Таким образом, не следует ни недооценивать, ни переоценивать изменения, происшедшие в мае 1939 г. в высшем эшелоне Народного комиссариата иностранных дел СССР. Ключи к советской внешней политике, как и прежде, прочно держал в своих руках И. В. Сталин.

18 марта, то есть сразу после захвата гитлеровцами Чехословакии, СССР, учитывая растущую угрозу странам Восточной и Юго-Восточной Европы, предложил немедленно созвать конференцию заинтересованных государств — Великобритании, Франции, Польши, Румынии и СССР¹³. По этому предложению начались переговоры по дипломатическим каналам.

Реакция гитлеровской дипломатии последовала незамедлительно. Риббентроп вызвал своего советника П. Клейста, который считался специалистом по Советскому Союзу и Восточной Европе, и дал ему указание о подготовке предложения по ослаблению напряженности в отношениях с Советским Союзом¹⁶. 8 апреля Клейст засел за работу.

16 апреля в Берлине прозвучал сигнал тревоги: в этот день в Москве начались англо-франко-советские переговоры. Уже на следующий день Советский Союз внес свои конкретные предложения. Суть их заключалась в следующем:

Советский Союз, Англия и Франция заключают между собой соглашение сроком на 5 — 10 лет о предоставлении друг другу взаимной помощи, включая военную, в случае агрессии в Европе против любого из договаривающихся государств;

Советский Союз, Англия и Франция обязуются оказывать всяческую, в том числе и военную, помощь государствам Восточной Европы, расположенным между Балтийским и Черным морями и граничащим с СССР, в случае агрессии против этих государств:

Советский Союз, Англия и Франция в короткий срок устанавливают размеры и формы военной помощи, оказываемой в обоих случаях, упомянутых выше.

16 апреля, в день открытия московских переговоров, Геринг, находившийся с визитом в Италии, заявил Муссолини, что он немедленно поставит перед Гитлером вопрос о возможности нормализации отношений с Россией.

17 апреля посол А. Ф. Мерекалов посетил статс-секретаря германского МИД Э. Вейцзекера и вручил ему ноту рутинного содержания: советская сторона просила срочно устранить помехи, чинимые немецкими властями в Чехословакии, и обеспечить выполнение фирмой «Шкода» своих договорных Обязательств перед СССР. Никаких других указаний посол не имел. Это и отражено в телеграмме А. Ф. Мерекалова в Москву, посланной на следующий день¹⁷.

Текст этой телеграммы значительно отличается от записи беседы той же встречи, которую сделал Э. Вейцзекер¹⁸. Во-первых, в ней утверждается, что посол якобы впервые с момента своей аккредитации (это произошло 5 июня 1938 г.) попросил встречи со статс-секретарем. В действительности они уже встречались, и на этот раз именно Э. Вейцзекер (а не кто-нибудь чином пониже) принял советского посла по прямому указанию Риббентропа. Со стороны Берлина явно ощущалось стремление подчеркнуть высокий уровень и значение этой советско-германской встречи, чего на самом деле не было. Во-вторых, Э. Вейцзекер в конце отчета об этой беседе приписал советскому полпреду большой абзац, касающийся заинтересованности СССР в нормализации отношений с Германией. В связи с интересом, проявляемым к нему западными исследователями советско-германских отношений, приведем его полностью:

«Политика Советского Союза всегда последовательна. Идеологические разногласия вряд ли влияли на советско-итальянские отношения, они не должны стать камнем преткновения и в отношениях с Германией. Советский Союз не использовал существующих между Германией и западными странами трений и не намерен их использовать и в будущем. С советской точки зрения, нет причин, которые могли бы помешать нормальным взаимоотношениям с нами. А начиная с нормальных, отношения могут становиться все лучше и лучше. Этим замечанием, к которому Мерекалов подвел разговор, он и закончил встречу».

Самое пикантное заключается в том, что А. Ф. Мерекалов ничего подобного не говорил*. Видимо, заместитель Риббентропа вложил в уста советского посла то, что очень хотелось услышать Гитлеру. И запись беседы Э. Вейцзекера пошла на самый «верх».

5 мая временный поверенный в делах СССР в Германий Г. А. Астахов представил в МИД нового представителя ТАСС в Берлине И. Д. Филиппова. В ответ на замечание шефа отдела печати Б. Штумма о том, что немецкая пресса смягчила тон своих высказываний в отношении Советского Союза, но взаимности не наблюдается, Г. А. Астахов заявил, что Москва пока не имеет «никаких оснований придавать им серьезное значение, выходящее за пределы кратковременного тактического маневра»¹⁹. 12 мая он докладывал в Москву, что «немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений… Можно пока констатировать как несомненный факт лишь одно — это заметное изменение тона германской прессы в отношении нас… При желании можно было бы причислить к числу симптомов улучшения такие моменты, как полное удовлетворение немцами наших претензий по поводу заказов у „Шкоды“… Но, отмечая эти моменты, мы конечно, не можем закрывать глаза на их исключительно поверхностный, ни к чему не обязывающий немцев характер… Слишком уж ясны мотивы, заставляющие немцев изменить тон в отношении нас, чтобы к этому можно было в данной стадии относиться достаточно серьезно»²⁰.

В Москве было очевидно, что маневры Берлина направлены на то, чтобы затруднить достижение соглашения на англо-франко-советских переговорах в Москве, а «поверхностный», по словам Г. А. Астахова, характер этих маневров объяснялся тем, что в Берлине, где были хорошо информированы о ходе переговоров, знали о возникших на них серьезных трудностях.

Только через три недели, в течение которых угроза новой мировой войны ещё более возросла, в Лондоне сформулировали свой ответ на советские предложения от 17 апреля. От Советского Союза требовалось в одностороннем порядке взять на себя обязательство в случае вовлечения Англии и Франции в военные действия во исполнение принятых ими обязательств перед Польшей и Румынией оказать содействие, «если это окажется желательным». Никаких обязательств Англии и Франции в отношении Советского Союза не предусматривалось. Ясно, что такая позиция западных держав не могла способствовать созданию единого фронта сопротивления гитлеровской агрессии. На это со всей определенностью и было указано Советским правительством в его ответе, который был дан западным странам 14 мая²¹.

15 мая, то есть ещё до того, как ответ Москвы западным странам стал известен в Берлине, Г. А. Астахова пригласили в МИД якобы для того, чтобы обсудить с К. Ю. Шнурре один из многих вопросов, возникших в связи с захватом гитлеровцами Чехословакии, — вопрос о статусе советского торгового представительства в Праге. Советская сторона хотела оставить его в качестве филиала советского торгпредства в Берлине. Однако К. Ю. Шнурре, как сообщал советский дипломат в Москву, «затрагивает тему об улучшении советско-германских отношений», заверяет «об отсутствии у Германии каких бы то ни было агрессивных намерений в отношении СССР»²². Как свидетельствует запись, сделанная самим К. Ю. Шнурре, он видел свою задачу в том, чтобы прозондировать советскую оценку хода переговоров с западными странами в Москве. «При нынешних условиях, — якобы сообщил ему по этому поводу Г. А. Астахов, — желательные для Англии результаты едва ли будут достигнуты»²³. И вновь, как это уже было в случае с Э. Вейцзекером, немецкий дипломат в своей записи беседы приписывает очень осторожному и опытному советскому дипломату слова, которые не находят подтверждения в имеющемся в архиве МИД СССР отчете самого Г. А. Астахова, в соответствии с которым он заявил следующее: «В вопросах международной политики у Германии и Советского Союза нет противоречий, и поэтому нет причин для вражды между двумя странами. Правдой является то, что Советский Союз явно чувствовал угрозу со стороны Германии. Но, конечно, имеется возможность расстроить это ощущение угрозы и недоверие Москвы»²⁴.

Завершающим аккордом первой фазы германских зондажей в отношении политики Советского Союза явилась беседа В. М. Молотова с Ф. Шуленбургом, состоявшаяся во второй половине дня 20 мая в здании НКИД на Кузнецком мосту. В. М. Молотов впервые после назначения на пост наркома принял немецкого посла по его просьбе. Шуленбург говорил по-французски. В. М. Молотову, не владеющему иностранными языками, переводил его помощник Б. Ф. Подцероб. Значительная часть часовой беседы ушла на перевод.

Посол поставил вопрос о возможности посылки в Москву К. Ю. Шнурре для переговоров с А. М. Микояном по финансово-экономическим вопросам²⁵. На это посол получил жесткий и определенный ответ: «О приезде Шнурре в Москву мы слышим не в первый раз. Шнурре уже выезжал в Москву, и его поездка все же была отложена. Экономические переговоры с Германией за последнее время начинались не раз, но ни к чему не приводили… У нас создается впечатление, что Германское правительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой игры следовало бы поискать в качестве партнера другую страну, а не Правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается… Для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база»²⁶. Ф. Шуленбург пытался ухватиться за последние слова наркома и выяснить, что понимается под словами «соответствующая политическая база». В ответ В. М. Молотов заявил, что над этим должны подумать оба правительства. После этого В. М. Молотов замолк и не произнес больше ни слова. Шуленбургу было ясно, что советская дипломатия нацелена на достижение договоренности не с Германией, а с Англией и Францией. Взволнованный неудачей зондажа, он кинулся к В. П. Потемкину, чтобы выяснить «ход мыслей» наркома. Но тот ответил, что «он ничего не может добавить к заявлению Молотова, который говорил от имени Советского правительства».

В письме Э. Вейцзекеру 5 июня Ф. Шуленбург был вынужден признать: «В Берлине создалось впечатление, что господин Молотов в беседе со мной отклонил германо-советское урегулирование» ²⁷.

Недовольный медлительностью немецкой дипломатии, Гитлер принял решение ускорить ход событий. 25 мая Э. Вейцзекера и заведующего договорно-правовым отделом министерства иностранных дел Ф. Гауса срочно вызвали в загородную виллу Риббентропа в Зонненберге. Как показал Ф. Гауе на Нюрнбергском процессе, где он выступал в качестве свидетеля, Риббентроп сообщил им: фюрер уверен, что англо-русские переговоры будут успешно завершены, если Германия не вмешается решительным образом. Поэтому фюрер хочет «установить более терпимые отношения между Германией и Советским Союзом». Тут же Риббентроп, Вейцзекер и Гаус набросали проект указаний Шуленбургу, которому предлагалось «как можно скорее» встретиться с В. М. Молотовым и изложить ему новую линию Берлина исходя из того, что фюрер хочет установить более терпимые отношения между Германией и Советским Союзом. Шуленбургу предлагалось заявить: «Между Германией и Советским Союзом не существует столкновения интересов в международных делах… Настало время рассмотреть вопрос об оздоровлении и нормализации германо-советских отношений… Если вопреки нашему желанию начнутся военные действия с Польшей, то даже это, по нашему твердому убеждению, не должно привести к столкновению интересов с Советским Союзом. Мы можем сегодня, более того, заявить, что при решении германо-польского вопроса — в какой бы форме это ни произошло — русские интересы по возможности будут учтены». Далее Шуленбургу следовало подчеркнуть опасность, вытекающую для Советского Союза в случае достижения соглашения о союзе с Англией: «Мы не можем понять, что реально может побудить Советский Союз активно участвовать в английской политике окружения Германии… Это означало бы принятие Советским Союзом на себя односторонних обязательств без действительно равноценных обязательств с английской стороны. Англия не в состоянии, даже если это будет записано в договоре, оказать Советскому Союзу действенную взаимную помощь…

Поэтому мы убеждены, что Англия остается верна своей традиционной политике — предоставлять другим странам таскать для себя каштаны из огня»²⁸. Шуленбург должен был заявить Молотову, что Германия не имеет «агрессивных намерений» против Советского Союза и, более того, готова обсудить с Советским Союзом не только экономические вопросы, но и «возвращение к нормальным политическим отношениям».

26 мая проект директив Шуленбургу был представлен на рассмотрение Гитлеру. И, к удивлению Риббентропа, не был им утвержден. По мнению Ф. Гауса, на фюрера произвело впечатление оптимистическое заявление Чемберлена накануне в палате общин, когда английский премьер-министр сообщил, что в результате новых английских предложений он надеется на возможность достижения широкого соглашения с Советским Союзом «в скором времени». И в силу этого фюрер боялся нарваться в Москве на отказ ²⁹.

Представляется, что Гаус, находившийся к моменту своего заявления в 1946 г. в английском плену, решил приукрасить позицию Англии на переговорах и навести тень на ясный день.

Архивные документы проясняют мотивы поведения Гитлера. Позиция Н. Чемберлена, не желавшего заключать какое-либо равноправное соглашение с Советским Союзом, ему была хорошо известна. Заявление Н. Чемберлена в парламенте, и это тоже понимал Гитлер, было политической игрой с целью, с одной стороны, припугнуть фюрера возможным соглашением с Советским Союзом и тем самым побудить его пойти на сговор с Англией*, а с другой стороны — попытаться утихомирить своих политических оппонентов в Англии, требовавших заключения эффективного соглашения о взаимопомощи с Советским Союзом. В этой ситуации, считал Гитлер, слишком далеко идущие авансы Советскому Союзу могут вынудить Чемберлена все-таки пойти на столь ненавистное ему соглашение с Советским Союзом. Сомнения Гитлера разделял и посол Шуленбург. «Существует опасность того, — писал он 5 июня Э. Вейцзекеру, — что Советское правительство использует германские предложения для давления на англичан и французов»³⁰. На следующий день, 27 мая, Вейцзекер направил Шуленбургу шифротелеграмму, в которой рекомендовал придерживаться «позиции полной сдержанности: вы лично не должны предпринимать никаких шагов до следующего указания».

Вслед за телеграммой Вейцзекер отправил письмо, в котором разъяснял, что в Берлине полагают, что «англо-советское соглашение будет не так легко предотвратить», и высказывал опасение, что решительная попытка Германии помешать этому «вместо пользы может причинить вред, а то и вызвать в Москве взрыв язвительного хохота»³¹.

Но время поджимало гитлеровцев. Подготовка к агрессивной войне вступала в завершающую фазу. В докладе, представленном нацистскими экспертами германскому правительству в мае 1939 г., констатировалось, что «в настоящее время военная и военно-экономическая сила стран оси — Германии и Италии — по их готовности и мощи первого удара превосходит силы западных держав». 22 мая Германия и Италия заключили «Стальной пакт», по которому обязались «совместными силами выступать за обеспечение своего жизненного пространства»³².

Окончательные установки в отношении предстоящей войны с западными странами были даны Гитлером на следующий день после заключения военного пакта с Италией -23 мая 1939 г. В этот день в имперской канцелярии состоялось секретное совещание высших военных руководителей рейха. «Проблему Польши, — заявил Гитлер, — нельзя отделить от войны против Запада… Англия стоит на пути нашей гегемонии. Англия должна быть лишена мощи. Англия — наш враг, и борьба с ней будет вестись не на жизнь, а на смерть». Задача сухопутных сил состоит в том, указывал Гитлер, чтобы дать возможность флоту и авиации занять удобные позиции для атаки на Англию. Для этого необходимо разгромить Францию. Гитлеровцы намеревались также захватить Нидерланды и Бельгию, не принимая во внимание заявлений этих стран о нейтралитете. Гитлер закончил совещание словами: «Нашей целью было, есть и будет: поставить Англию на колени»³³. В этой ситуации «проблема Советского Союза» приобретала для гитлеровцев первостепенное значение. «Фактором, тормозящим безусловно имеющиеся агрессивные устремления Германии в отношении Польши, является Советский Союз, — сообщал 25 мая немецкий информатор, советник посольства Германии в Польше Р. Шелия. — По мнению влиятельных берлинских кругов, в настоящее время вопрос о позиции Советского Союза вообще является самым важным вопросом»³⁴.

Вечером 27 мая в Берлине получили сообщение, что английский посол в Москве У. Сидс вручил В. М. Молотову новый проект соглашения между СССР, Англией и Францией об оказании совместного противодействия агрессии в Европе. В Берлине вновь решили срочно активизировать свою политику. «Международная обстановка, — писал Г. А. Астахов в этот день в Москву, — толкает немцев в эту сторону»³⁵.

30 мая по указанию Гитлера Вейцзекер срочной телеграммой дает Шуленбургу новые директивы: «Вопреки планируемой до настоящего момента тактике мы сейчас в конце концов решили установить определенный контакт с Советским Союзом»³⁶.

В тот же день Вейцзекер пригласил Г. А. Астахова на Вильгельмштрассе. «Перед нами, — заявил заместитель Риббентропа, — встает вопрос о политических отношениях между Германией и СССР в целом. Вы знаете, мы не любим коммунизм и покончили с ним внутри страны. Мы не ожидаем, что в Москве вдруг полюбят национал-социализм. Но идеологические разногласия не должны мешать нам поддерживать нормальные политические отношения и улучшать их». Немецкий дипломат пытался и запугивать советского посла: «Если СССР хочет встать на сторону противников Германии, то Германское правительство… готово к тому, чтобы быть противником». Г. А. Астахов, помня инструкцию Москвы — проявлять максимальную сдержанность и не давать Германии возможности спекулировать на «улучшении отношений с Советским Союзом», — заявил, что у Советского правительства укоренилось, и вполне обоснованно, недоверие к политике Германии³⁷.

Точки над «i» были поставлены. На следующий день, 31 мая, выступая впервые в качестве наркоминдела с докладом о международном положении и внешней политике СССР на сессии Верховного Совета СССР, В. М. Молотов подчеркнул: «Наши задачи в современной международной обстановке… идут по линии интересов других неагрессивных стран. Они заключаются в том, чтобы остановить дальнейшее развитие агрессии и для этого создать надежный и эффективный оборонительный фронт неагрессивных держав»³⁸.

В течение многих недель летом 1939 г. в советско-германских отношениях никаких позитивных сдвигов не произошло, несмотря на попытки немецкой стороны сдвинуть их с мертвой точки. Причем, как отмечалось на Съезде народных депутатов СССР, «тщательное прочтение документов обнаруживает довольно простую игру. Берлин „обхаживал“ нас или, наоборот, отзывал свои авансы в точном соответствии с каждым поворотом в ходе англо-франко-советских переговоров»³⁹. Эта игра немецкой дипломатии отчетливо просматривалась в Москве. К тому же советское руководство владело достоверной информацией о закулисных контактах, которые поддерживались в тот период между Берлином и Лондоном. Сказалось и глубокое недоверие Сталина к Гитлеру, которое было отнюдь не меньшим, чем его недоверие к «мюнхенцам» — Чемберлену и Даладье. Сталин вряд ли обманывался насчет их действительных намерений, но опасался упустить возможный шанс договориться. Впоследствии (7 сентября 1939 г.) Сталин, беседуя с Георгием Димитровым в присутствии Молотова и Жданова, заметил: «Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели иметь нас в батраках и притом ничего не платить! Мы, конечно, не пошли бы в батраки и ещё меньше, ничего не получая»⁴⁰.

Не теряя надежды на успех англо-франко-советских переговоров, Москва оставляла без внимания зондажи Берлина. Видимо, не случайно все лето в Берлине не было ни советского полпреда, ни торгпреда. Оба находились в «длительном отпуске».

С немецкой стороны в этот период главным действующим лицом, как правило, выступал посол Ф. Шуленбург. Он даже разработал и представил Риббентропу целую программу улучшения отношений с СССР. Она предусматривала не только широкие экономические соглашения, но и возможность заключения пакта о ненападении, гарантирование обеими странами независимости прибалтийских государств, то есть фактический отказ от экспансии Германии в Прибалтику, и даже содействие Германии в урегулировании советско-японских отношений⁴¹.

17 июня 1939 г. вызванный Риббентропом в Берлин Шуленбург встречается с Г. А. Астаховым и от имени шефа без обиняков заявляет, что «атмосфера для улучшения отношений назрела». Нужен лишь позитивный сигнал с советской стороны. Однако его не последовало. А. И. Микоян встретился в этот же день в Москве с советником германского посольства Г. Хильгером, который передал ему меморандум о согласии германского правительства командировать в Москву Шнурре, снабдив его полномочиями для ведения переговоров о расширении и углублении экономических взаимоотношений между Германией и Советским Союзом. Нарком вновь подтвердил советскую точку зрения: «Опасность превращения переговоров в политическую игру остается и сейчас, а мы против игры»⁴².

28 июня 1939 г., вернувшись в Москву, Шуленбург записывается на прием к наркому иностранных дел. «Германское правительство, — заверяет посол в ходе беседы с В. М. Молотовым, — желает не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР». И добавляет, что он делает это заявление по поручению Риббентропа и оно получило личное одобрение Гитлера. В ответ нарком напомнил об «антикоминтерновском пакте» и других шагах германского руководства, противоречащих советско-германскому договору 1926 г. Стушевавшись, Шуленбург смог лишь сказать, что «не следует возвращаться к прошлому»⁴³.

Во время беседы немецкий посол пытался представить в качестве дружественного шага по отношению к Советскому Союзу заключение Германией пактов о ненападении с прибалтийскими государствами — Латвией и Эстонией. В ответ было заявлено, что это осуществлено в интересах самой Германии и «не имеет прямого отношения к СССР». Что касается действенности этих договоров, то она весьма сомнительна, учитывая опыт Польши, договор о ненападении с которой был разорван немцами в одностороннем порядке в апреле 1939 г.⁴⁴

Внезапно на следующий день, 29 июня, Гитлер приказывает прервать переговоры с русскими, в том числе и по экономическим вопросам. В тот же день Шуленбург получает указание Риббентропа: немецкой стороной «в политической области сказано достаточно», больше инициативы пока не проявлять⁴⁵.

После этого в советско-германских дипломатических отношениях наступила продолжительная пауза, длившаяся целый месяц — до конца июля. Шуленбург не пытался встретиться с кем-либо из советского руководства, Г. А. Астахова, по-прежнему заменявшего отсутствующего полпреда, не приглашали на Вильгельмштрассе. Представляется, что дело не только в известном разочаровании Берлина сдержанной советской реакцией на немецкие зондажи. Главная причина в другом. К тому времени стало очевидно, и Гитлер об этом был хорошо информирован, что в ходе московских переговоров Советский Союз и западные страны зашли в тупик в вопросе о гарантиях безопасности прибалтийских государств. Именно этот вопрос Лондон избрал для саботажа переговоров.

По предложенному английской стороной проекту договора о взаимной помощи в случае нападения Германии на прибалтийские государства — Литву, Латвию, Эстонию и Финляндию (а это при отсутствии общей советско-германской границы был самый опасный и вероятный для СССР вариант гитлеровской агрессии) — немедленной, автоматической помощи этим странам со стороны Англии и Франции не предусматривалось. Помощь могла быть оказана лишь при условии, если в результате консультаций действия Германии будут признаны угрожающими независимости и нейтралитету прибалтийских государств, а также если это составит угрозу безопасности СССР. Для определения, имеются эти условия в наличии или нет, решающее слово оставалось за Англией и Францией. Такая формулировка давала западным державам возможность затягивать консультации, а затем и просто саботировать предоставление конкретной военной помощи прибалтийским странам.

Обсуждение этого вопроса ещё более осложнилось тем, что в 1939 г. Эстония и Латвия заключили с Германией «дружественные» договоры о ненападении. Начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии генерал-полковник Ф. Гальдер и начальник абвера (гитлеровской поенной разведки) адмирал В. Канарис тайно посетили эти страны. Начальник штаба эстонской армии генерал Рэк поднял вопрос о том, какую роль могла бы сыграть его страна в заблокировании совместно с гитлеровцами советского флота В Финском заливе. Прогерманскую позицию занимало также правительство Финляндии. Вопреки воле народов Прибалтики правящие круги этих стран были готовы пойти на сговор с Гитлером.

Возникла реальная угроза «косвенной агрессии»: переход власти в этих государствах в руки прямых ставленников Гитлера мог бы создать такую ситуацию, при которой Прибалтика была бы превращена в коридор для беспрепятственного продвижения гитлеровского вермахта к северо-западным рубежам Советского Союза. Опасность такой угрозы для Советского Союза понимали не только в Москве, но и в столицах западных стран. Тем не менее англо-французская сторона упорно отказывалась принять ясное и четкое определение «косвенной агрессии». Переговоры по вине Лондона и Парижа заходили в тупик, и это учитывалось в Берлине.

Учитывали в Берлине и другой факт. Чтобы выйти из тупика на переговорах, В. М. Молотов пригласил в Москву министра иностранных дел Великобритании лорда Э. Галифакса. Однако тот не принял приглашения, и вместо него в Москву был послан чиновник Форин офис У. Стрэнг. «Г-н Невил Чемберлен, лорд Галифакс… не желают союза с Россией» — так прокомментировал этот факт известный английский политический деятель Д. Ллойд Джордж. Это было понятно и Гитлеру. Поэтому он и дал команду, причем в довольно резкой форме, приостановить попытки зондажа в отношении Москвы. «Основным моментом, интересующим германскую верхушку, — докладывал 19 июля Г. А. Астахов в Москву, — является вопрос об исходе наших переговоров с Англией и Францией»⁴⁶.

Новый взрыв активности Берлина был непосредственно связан с сообщением о том, что 23 июля правительства Англии и Франции приняли советское предложение — начать с Советским Союзом военные переговоры и направить для этой цели в Москву военные миссии*. Период с 26 июля по 3 августа — принципиально важный рубеж. «Именно в этот период, — отмечалось на II Съезде народных депутатов СССР, -происходит активизация контактов на всех направлениях — и по объему, и по содержанию. Именно в это время нарастает давление предварительных позиций и реальных обстоятельств, подводивших к необходимости конечного выбора: быть договоренности или не быть? Если быть, то с кем? С западными демократиями или фашистской Германией?

Именно в это время в политическую игру вводятся те её «азартные» элементы, которые соответствовали психологии главных действующих лиц…»⁴⁷.

Реакция Берлина на возможные подвижки на тройственных переговорах в Москве была незамедлительной. В соответствии с личной директивой Риббентропа К. Ю. Шнурре пригласил Г. А. Астахова и заместителя торгпреда Е. И. Бабарина поужинать 26 июля в фешенебельном ресторане «Эвест». Ужин, начавшийся в отдельном кабинете в 8 часов вечера, затянулся за полночь. Шнурре развернул тщательно подготовленную в МИД программу советско-германского сотрудничества, состоявшую из трех этапов.

На первом этапе восстанавливается сотрудничество в экономической области путем заключения кредитного и торгового договора. На втором этапе нормализуются политические отношения, устанавливаются взаимно уважительные отношения в сфере печати, науки, культуры. Астахов мог бы официально участвовать в Днях германского искусства в Мюнхене, а немецкая делегация была бы приглашена на сельскохозяйственную выставку в Москве. На третьем этапе между Германией и Советским Союзом будут восстановлены хорошие политические отношения либо путем подтверждения Берлинского договора 1926 г., либо путем заключения «нового соглашения, которое примет во внимание жизненные интересы обеих сторон».

Излагая эту программу, Шнурре попытался снять геополитические и идеологические помехи на пути возможного улучшения советско-германских отношений. Он заявил, что между обеими странами «во всем районе от Балтийского моря и до Черного моря и Дальнего Востока нет неразрешимых внешнеполитических проблем», что Германия отказалась от всяких посягательств на Украину, а германская политика в Румынии и Прибалтике ни в коем случае не нарушает интересов Советского Союза. Касаясь идеологических противоречий, Шнурре заявил, что «слияние большевизма с национальной историей России, выражающееся в прославлении великих русских людей и подвигов (Полтавской битвы, Петра Первого, битвы на Чудском озере, Александра Невского), изменило интернациональный характер большевизма, особенно с тех пор, как Сталин отменил на неопределенный срок мировую революцию»⁴⁸.

Немецкий дипломат без обиняков сказал и о цене, которую должен был заплатить Советский Союз за нормализацию отношений с Германией, — отказ от заключения с западными странами тройственного соглашения на военных переговорах в Москве. Опасаясь, что «Советский Союз сделает свой выбор и встанет вместе с Англией», Шнурре настаивал на скорейшем поиске путей к достижению взаимопонимания между Советским Союзом и Германией. «Что может предложить Англия России? Самое большее — участие в европейской войне, вражду с Германией, но ни одной устраивающей Россию цели, — слово в слово повторял Шнурре директиву, данную ему Риббентропом. — С другой стороны, что можем предложить мы? Нейтралитет и невовлечение в возможный европейский конфликт и, если Москва этого пожелает, советско-германское понимание взаимных интересов». При этом немецкий дипломат подчеркнул, что «именно такой точки зрения придерживается имперский министр иностранных дел, который в точности знает мысли фюрера»⁴⁹.

Даже из записи беседы, принадлежащей перу её немецкого участника, ясно, что советская сторона на немецкие авансы не среагировала. «Москва не совсем верит в изменение германской политики в отношении Советского Союза… После заявлений русских у меня создалось впечатление, что Москва ещё не решила, что она хочет сделать», — докладывал Шнурре Риббентропу. «Ограничиваясь выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно»⁵⁰, — одобрил действия Астахова В. М. Молотов в телеграмме, направленной в Берлин 28 июля.

Однако опытный дипломат Г. А. Астахов, тщательно проанализировав все сказанное ему Шнурре, пришел к выводу, что было бы не лишним «втянуть немцев в далеко идущие переговоры», что это позволит «сохранять в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости воспользоваться». Именно в этом духе он и составил письмо заместителю наркома иностранных дел В. П. Потемкину, которое отправил дипломатической почтой 27 июля⁵¹.

В Москве также тщательно изучали запись беседы Астахова со Шнурре, анализировали далеко идущие предложения немецкой стороны в свете той ситуации, которая сложилась на англо-франко-советских переговорах. Хотя 23 июля Англия и Франция дали согласие на ведение переговоров военных миссий, но приступать к началу переговоров они не спешили. В то же время Москва имела достоверные данные о том, что Чемберлен активно готовит соглашение с Германией, «новый Мюнхен», на этот раз за счет Польши.

Не переговоры, а видимость переговоров — вот что устраивало и Лондон, и Париж. Соответственно был подобран и состав военных миссий. Английскую делегацию возглавил престарелый адмирал Р. Дракс — начальник военно-морской базы в Портсмуте. До этого он был известен лишь публичными призывами к войне против СССР. Убийственную характеристику дал ему американский историк Уильям Ширер: «По своим данным Драке был абсолютно неспособен вести на высоком уровне переговоры с русскими, которых он считал пришельцами с другой планеты»⁵². Французскую делегацию возглавил бригадный генерал Жозеф Думенк. Даже далекий от симпатий к Советскому Союзу У. Стрэнг сообщал в Лондон Галифаксу, что Советское правительство такой состав западных миссий «сочтет за оскорбление».

Можно согласиться с мнением советского историка В. Я. Сиполса: «Ввиду нежелания Англии, Франции и Польши сотрудничать с СССР в отпоре агрессии сохранить мир во всей Европе становилось невозможным. Но положение сложилось так, что Германия, собираясь начинать войну, сама была заинтересована в том, чтобы СССР оставался в стороне от этой войны. Это открывало перед нашей внешней политикой некоторые возможности»⁵³.

В такой обстановке 28 июля, то есть после получения телеграммы от Астахова о его встрече со Шнурре, советским руководством было принято решение, серьезно изменившее характер советско-германских дипломатических отношений: оно соглашалось вступить в переговоры с Берлином с целью использовать их как своеобразный «козырь», элемент давления на западные страны, чтобы подтолкнуть их на заключение эффективного соглашения с Советским Союзом. Был ли этот расчет Сталина оправдан? Возникают большие сомнения на этот счет. Ведь в Лондоне, узнав о советско-германском флирте и напуганные им, «мюнхенцы» во главе с Чемберленом могли сделать единственный кажущийся им разумным вывод: надо усилить попытки сговора с Гитлером. Это, как мы увидим далее, и было предпринято, но без успеха.

Как бы то ни было, решение Москвой было принято. И утром 29 июля, всего лишь 5 часов спустя после телеграммы, одобрившей осторожность в поведении Астахова, В. М. Молотов отправляет ему новую телеграмму. Видимо, в этот промежуток времени Сталин и принял решение. «Между СССР и Германией, конечно, при улучшении экономических отношений могут улучшиться и политические отношения, -говорилось в ней. — В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение…

Дело зависит здесь целиком от немцев. Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы»⁵⁴.

Таким образом, шлагбаум на пути советско-германских переговоров Москвой был поднят. Однако если Москва, вступая в переговоры, явно тянула, стремясь выиграть время, в Берлине торопились: до назначенного Гитлером срока нападения на Польшу — 1 сентября — оставался лишь месяц. Пока английская и французская военные миссии «укладывали чемоданы», а затем 5 августа наконец отправились в СССР на старом тихоходном товарно-пассажирском пароходе «Сити оф Эксетер», немцы времени зря не теряли. 31 июля статс-секретарь германского МИД шлет Шуленбургу срочную шифровку, настаивая на немедленной встрече с В. М. Молотовым.

2 августа Риббентроп пригласил к себе Астахова и предложил строить дальнейшие двусторонние отношения на принципах невмешательства во внутренние дела и отказа от политики, направленной против жизненных интересов другой стороны. Но самое интересное и важное было впереди. Риббентроп заявил, что в отношении территорий между Балтийским и Черным морями нет проблемы, которую нельзя было бы решить. На Балтике хватит места для обеих стран, и здесь русские интересы ни в коем случае не приходят в противоречие с немецкими. Было особо подчеркнуто, что Германия готова, в отличие от западных стран, вести переговоры серьезно, без тактических ухищрений⁵⁵. Если отбросить дипломатический флер рассуждений нацистского министра, то становится очевидным, что это был недвусмысленный призыв к разграничению сфер государственных интересов Германии и Советского Союза в Восточной Европе.

После встречи с Астаховым Риббентроп, обычно лично не занимавшийся перепиской с послами и доверявший это дело статс-секретарю Вейцзекеру, отправил за своей подписью срочную телеграмму Шуленбургу. Ему предлагалось заявить Молотову, что Берлин желает строить отношения с Советским Союзом «на новой и прочной основе». В более развернутой телеграмме Вейцзекера предлагалось в случае, если Молотов «официально подтвердит желание советской стороны о новом развитии (советско-германских отношений. — Г. Р.), можно перейти к конкретному обсуждению проблем»⁵⁶.

Ещё более насыщенным стал следующий день — 3 августа. И в Берлине, и в Москве немецкая дипломатия пыталась форсировать развитие событий. Утром Шнурре посетил Астахова и в развитие вчерашнего заявления Риббентропа выразил пожелание немцев перейти к конкретному обсуждению вопросов, которые интересуют Советский Союз⁵⁷. Обсуждение, заявил он, «целесообразно вести в Берлине, так как им непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер»⁵⁸.

В тот же день после обеда Шуленбург по указанию из Берлина посетил Молотова. Хотя просьба о визите поступила в Кремль только утром, она впервые в практике советско-германских отношений за последние годы была удовлетворена в тот же день. Более того, как отметил немецкий посол, в беседе, длившейся более часа, Молотов «отказался от обычной сдержанности и казался необычно откровенным».

Посол повторил основные тезисы заявления Риббентропа Астахову, особо подчеркнув желание немецкой стороны как можно быстрее определиться по польской проблеме и Прибалтике. «Жизненным интересам СССР в прибалтийских странах Германия не будет мешать, — заявил посол. — Что касается германской позиции в отношении Польши, то Германия не Измерена предпринимать что-либо, противоречащее интересам СССР». Он дал понять, что в случае советско-германской договоренности по восточноевропейским вопросам Германия не будет «одобрять Японию в её планах против СССР»⁵⁹. Таким образом к возможной советско-германской договоренности добавлялся ещё один чрезвычайно важный для Советского Союза пункт.

Не отвергая возможности дальнейших переговоров с Германией, В. М. Молотов, к глубокому разочарованию Шуленбурга, дал понять, что это не снижает для СССР важности заключения оборонительного соглашения с западными странами. «Оставаясь верным своей последовательно миролюбивой политике, — заявил он, — СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться безразлично»⁶⁰.

Сообщая в Берлин об этой беседе, Шуленбург писал, что, хотя «из всего поведения М. вытекала большая готовность к улучшению германо-советских отношений, все же продолжает существовать старое недоверие в отношении Германии. Мое общее впечатление состоит в том, что Советское правительство в настоящее время полно решимости заключить соглашение с Англией и Францией, если те выполнят все советские пожелания»⁶¹.

На следующий день, 4 августа, Астахову были даны указания: по вопросу об улучшении отношений продолжать лишь общий обмен мнениями, что касается конкретных вопросов, то их обсуждение будет зависеть от исхода торгово-кредитных переговоров⁶².

Однако ресурс времени, отпущенный советскому руководству для принятия окончательного решения, был уже почти полностью исчерпан. 7 августа на стол Сталину легло донесение: «Развертывание немецких войск против Польши и концентрация необходимых средств будут закончены между 15 и 20 августа, и начиная с 20 августа следует считаться с началом военной акции против Польши»⁶³. Не надо было быть провидцем для того, чтобы представить дальнейшее развитие событий. Отмобилизованному вермахту понадобится какой-нибудь месяц, чтобы разгромить и оккупировать Польшу и выйти на западные рубежи Советского Союза. А что дальше? Угроза нацистского вторжения воспринималась советским руководством как вполне вероятная. Правда, в Москве знали, что в немецком генштабе в августе 1939 г. ещё не было готового плана боевых действий против Советского Союза, как это имело место в отношении Польши, но знали также и то, что для генштабистов рейха требовались лишь недели, чтобы превратить концептуальные указания Гитлера в оперативные директивы вермахту.

Глубокую тревогу вызывала и возможная позиция западных стран в случае германо-советского вооруженного конфликта. Из Лондона поступило сообщение, что хотя адмирал Дракс с членами английской военной миссии и сел 6 августа на пароход, отправлявшийся в Советский Союз, но никаких полномочий на заключение военной конвенции ему дано не было. Более того, Галифакс дал четкое указание затягивать переговоры до октября…

Группа антифашистов, действовавшая в германском министерстве авиации, передала 8 августа сообщение чрезвычайной важности. Чемберлен отнюдь не отказался от идеи решать «польскую проблему» путем «нового Мюнхена», то есть нового сговора с западными странами за спиной Советского Союза и в ущерб его государственным интересам. В донесении сообщалось, что ключевой фигурой в затеянной Лондоном дипломатической игре с немецкой стороны являлся «наци номер два» — Герман Геринг. Под предлогом, что он хочет посетить свою семью, отдыхавшую на острове Зильт, специальный поезд Геринга прибыл на станцию Бредстедг в Шлезвиг-Гольштейне. Отсюда Геринг отправился на автомашине в поместье Зёнке-Ниссен-Коог. Здесь он встретился со шведским промышленником Биргером Далерусом, который по указанию Чемберлена был уполномочен лично Галифаксом на ведение переговоров с Герингом*. После беседы, которая длилась три часа, Далерус вынес убеждение о готовности немцев на новую, подобно мюнхенской, конференцию четырех держав. Геринг направил к Гитлеру с докладом о встрече с Далерусом своего адъютанта генерала Боденшатца, но окончательное решение было принято позднее, на встрече Геринга с фюрером, состоявшейся 15 августа**.

«Конечно, — отмечает советский историк и публицист Л. Безыменский, — как умелый политик Гитлер не связывал себя безальтернативной доктриной»⁶⁴. Как говорил сам Гитлер, для него «не существовало симпатий или антипатий»⁶³.

Таким образом, для принятия советским руководством решения — быть или не быть серьезным переговорам с Германией о нормализации и улучшении советско-германских отношений, что настойчиво предлагали немцы, — оставались считанные дни, менее недели. Затем события могли принять для Советского Союза необратимый и крайне опасный оборот.

Но этим дело не ограничивалось. На столе у Сталина лежали сообщения с Дальнего Востока — от командования 1-й Краснознаменной армии, от комкора Г. К. Жукова, командовавшего группировкой советско-монгольских войск, разведдонесения из Маньчжурии, Японии и Китая. В них говорилось, что японцев не отрезвило поражение, нанесенное им в июле в районе Баин-Цагана на западном берегу реки Халхин-Гол в Монголии. Конфликт на Халхин-Голе принимал все большие масштабы. В первой декаде августа 1939 г. японцы сосредоточили для «генерального наступления» в составе сформированной 6-й армии под командованием генерала Камацубара 75 тыс. солдат и офицеров, 500 орудий, 18 танков, более 300 самолетов. Кто мог в начале августа с определенностью сказать, что благодаря полководческому гению Г. К. Жукова, мужеству и отваге бойцов и командиров Красной Армии через несколько недель эта японская группировка будет разгромлена наголову? До этого, как говорится, надо было ещё дожить. Но в чем советское руководство было в те дни твердо убеждено, и не без оснований, так это в том, что если японцы не получат на Халхин-Голе серьезный предметный урок, то военные действия будут расширяться и дальше с перспективой их перерастания в большую войну с Японией на Дальнем Востоке. В этих условиях отказ от предложений Германии официально нормализовать и улучшить советско-германские отношения был чреват для Советского Союза войной на два фронта в самом ближайшем будущем. Принятие же предложений немцев, и это хорошо понимали в Москве, ослабляло агрессивный фашистский треугольник в его важнейшем звене Берлин — Токио.

Наконец, на столе Сталина лежало и письмо Г. А. Астахова из Берлина от 8 августа. В нем опытный советский дипломат давал оценку сложившейся в советско-германских отношениях ситуации и предлагал план дальнейших действий. «Я, разумеется, ни в малой степени не берусь утверждать, — писал Г. А. Астахов, — что, бросая подобные намеки, немцы были бы готовы всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства. Я думаю лишь, что на ближайшем отрезке времени они считают мыслимым пойти на известную договоренность в духе вышесказанного, чтобы этой ценой нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей. Что касается дальнейшего, то тут дело зависело бы, конечно, не от этих обязательств, но от новой обстановки, которая создалась бы в результате этих перемен, и предугадывать которые я сейчас не берусь»⁶⁶.

Можно только удивляться прозорливости советского дипломата! Решение было за Сталиным. И оно было принято. На вечер 11 августа было назначено заседание Политбюро.